Штормовой день

— Вот именно. Удивительно, что вы это помните.

— Что я могу для вас сделать? Чем помочь?

— Просто остаться со мной. Просто остаться, девочка моя дорогая…

В его голосе была нежность. И это у Джосса, всегда такого резкого, решительного… И я растаяла, потеряла самообладание. На глаза навернулись слезы, и он увидел это и притянул меня к себе так, что я очутилась у него на груди и почувствовала его руку у себя на затылке, под волосами, и как смыкаются его пальцы на моей шее.

— Джосс, тебе будет больно…

— Молчи, — пробормотал он, ища ртом мои губы. А потом: — И это тоже мне всегда хотелось сделать.

Было ясно, что никакие недуги — ни синяки, ни кровоподтеки, ни кровь из раны, ни рассеченная губа не остановят его, не отвратят от того, к чему он стремится.

И я, которая всегда воображала, что любовь подобна фейерверку или взрыву чувств, открыла для себя, что это вовсе не так. Она теплая, как внезапно прокравшийся солнечный луч. Она не имеет ничего общего с жизнью моей мамы и вереницей мужчин, вторгавшихся в эту жизнь. Весь мой циничный скепсис, все мои предубеждения развеялись в дым, вылетели в окно. И последняя линия обороны рухнула. Вот он, Джосс.

Он произнес мое имя, и в его устах оно показалось мне удивительно прекрасным.

Потом, гораздо позже, я разожгла камин, навалив в него побольше дров, так что комната осветилась мерцающим пламенем. Я не позволяла Джоссу двигаться, и он лежал, оперев темноволосую голову на руки, и я чувствовала на себе его взгляд — он не сводил с меня глаз, провожая каждое мое движение.

Я разогнулась и отошла от камина. Распущенные волосы свисали по обеим сторонам моего лица, а щеки мои раскраснелись. Мне было уютно и легко.

— Нам надо поговорить, верно? — произнес Джосс.

— Да.

— Дай мне выпить.

— Чего ты хочешь?

— Виски. Оно в кухоньке, в шкафу над раковиной.

Я пошла за виски и двумя стаканами.

— С содовой или просто с водой?

— С содовой. Пробочник на крючке.

Я нашла пробочник, сняла крышечку с бутылки. Я действовала неуклюже, и крышечка упала на пол, покатилась и, как всегда бывает, закатилась в самый темный и неудобный угол. Я стала доставать ее, и внимание мое привлек другой маленький блестящий предмет под раковиной, еле видный за педалью мусорного ведра. Я подняла его и увидела, что это кельтский крест Андреа, тот самый, что был у нее на шее на кожаном шнурке.

Я сжала его в ладони. Я нашла виски и отнесла стаканы Джоссу. Дав ему в руки стакан, я встала на колени перед постелью и показала ему крест.

Заплывший глаз плохо видел. Джосс болезненно щурился.

— Это еще что за штука?

— Это крест Андреа.

— Да ну его к черту! — сказал он. — Подложи под меня еще подушек, будь добра. Никогда не умел пить виски лежа.

Подобрав с пола несколько подушек, я подложила их ему под спину. Сесть ему оказалось мучительно больно, и у него вырвался стон.

— Ты ничего?

— Конечно, ничего. Где ты нашла эту штуку?

— Я уже сказала. На полу.

— Она заявилась сюда сегодня вечером. Сказала, что была в кино. Я работал внизу, доканчивал полки. Я сказал ей, что занят, но она все равно поднялась сюда, как будто не слышала. Я тоже поднялся вслед за ней и велел ей идти домой. Но она не уходила. Сказала, что хочет выпить, поговорить со мной… ну, ты знаешь всю эту околесицу.

— Она и раньше здесь бывала.

— Да, была один раз. Утром. Я пожалел ее, угостил кофе. Но сегодня вечером мне было некогда, недосуг болтать с ней, и жалости она не вызывала. Я сказал, что пить не хочу. Велел отправляться домой. А она заявила, что не хочет домой, что все ее ненавидят, никто не желает с ней разговаривать. Что я единственный, с кем можно поговорить, единственный, кто ее понимает.

— Может быть, это правда.

— Ну так вот, я ее жалел. Позволял ей приходить и мешать мне, когда я работал в Боскарве, что же мне еще оставалось делать, не вышвыривать же ее всякий раз из комнаты…

— Но сегодня вечером ты, кажется, сделал именно это? Вышвырнул ее?

— Ну, это слишком громко сказано. Но в конце концов мне надоело слушать весь этот бред, надоело ее ни на чем не основанное убеждение, что я только и мечтаю затащить ее в постель. Я потерял терпение и не стал этого от нее скрывать.

— И что было потом?

— Чего только не было! Крики, слезы, обвинения, классическая истерика. Какими только словами меня не честили. И даже пощечины давали. Целая серия пощечин. Вот тут я все-таки и прибегнул к силе. Я выставил ее на лестницу, а вслед за нею полетели ее плащ и эта ее мерзкая сумочка.

— Андреа не пострадала?

— Нет, но, должно быть, я ее испугал, потому что она кинулась от меня как сумасшедшая. Я услышал, как застучали по ступенькам тяжеленные бутсы, которые она носит, а потом она, наверное, поскользнулась, потому что раздался ужасный грохот, как будто последние несколько ступенек она пересчитала. Я крикнул ей вниз, желая убедиться, что ничего страшного не произошло, и услышал, что она выбежала из магазина, хлопнув дверью, из чего я понял, что все в порядке.

— А могла она ушибиться? Поставить себе синяк на лицо, когда упала?