Штрафбат 999

— Нет-нет. Беферн погиб от пули снайпера, в этом нет никаких сомнений. Крохотное отверстие спереди, огромная рваная рана на затылке — вы же знаете современное оружие, мощность заряда, скорость вылета пули. И Беферн стал жертвой именно такой пули. Но — и об этом следовало бы задуматься — удар в области шеи мог лишить его сознания. А нанесен он был, судя по всему, незадолго до гибели. Я не детектив, не следователь, как я понимаю, вы тоже. Но вы — командир роты. И произошло это на вашем участке…

Молчание.

Минуту или две спустя Обермайер медленно, с трудом произнес:

— Если я верно понимаю вас, некто — не будем пока что называть фамилий — сначала привел обер-лейтенанта Беферна в бессознательное состояние, а потом застрелил его.

Штабсарцт отпил еще шнапса:

— Хансен установил, что выстрел был произведен с большого расстояния. Стреляли не в упор. Для нас, медиков, не составляет труда установить это. Скорее всего стрелял именно русский снайпер. Я не склонен к безапелляционности, однако то, что вы только что сказали, вероятно, весьма близко к истине.

— Вот что: давайте называть вещи своими именами: Шванеке — а никто другой, кроме него, быть не может — сначала нанес обер-лейтенанту Беферну удар кулаком в подбородок, потом ребром ладони в области шеи, отчего Беферн потерял сознание, а после всего этого пустил в ход оружие. Либо каким-то образом дал возможность русскому снайперу выстрелить в обер-лейтенанта Беферна. Такое вполне осуществимо, если… Если понимаешь в этом толк…

— Разумеется, речь идет о Беферне, а он…

— Да-да, я хорошо понимаю вас. И я думаю, мне не остается ничего, кроме как ознакомить с этим протоколом гауптмана Барта, — заверил доктора Бергена Обермайер.

Штабсарцт допил шнапс. Мерзкое на вкус пойло, но оно хоть расслабляло, помогая пережить ужасы. Вообще все, что происходило в этом штрафбате, было ужасом, кошмаром, не укладывавшимся в голове.

— Пусть этот Беферн и был порядочной свиньей… Убийство есть убийство, и неважно, кто убит.

— Я сейчас же — сейчас же прикажу арестовать этого Шванеке и еще раз допрошу его.

Доктор Кукиль тщетно пытался дозвониться до Юлии Дойчман. Поскольку после очередного налета британской авиации линии были повреждены, он решил поехать к ней в Далем, движимый до сих пор не испытанными чувствами: обеспокоенностью и неведением, постепенно перераставшими в страх, что Юлия все же отважится испытать на себе вакцину, повторив чудовищный эксперимент своего мужа, Эрнста Дойчмана. Вилла в Далеме была на замке — он ехал сюда зря. Жалюзи, местами разорванные выбитыми взрывной волной стеклами, были опущены до самого низу. Подождав некоторое время, доктор Кукиль все же отворил калитку и обошел дом. Он казался необитаемым, угрюмым и брошенным. Выходившая в сад дверь в кухню тоже была заперта. Юлия наверняка уехала куда-нибудь из города. Странное дело — она и словом ему не обмолвилась о подобных планах. И он тут же со всей отчетливостью понял, что да, все вполне логично, что как раз ему она и не стала бы ничего говорить. Ни о том, что собирается уехать, ни о… Эта женщина ненавидела его. И как он мог оказаться таким глупцом, что поверил, что она забудет своего Дойчмана и с распростертыми объятиями бросится к нему? Интересно, а куда она могла поехать? Что ни у Эрнста Дойчмана, ни у Юлии родственников не осталось, было ему известно. Может, что-нибудь стряслось с доктором Дойчманом? Может, он погиб в России?

Нельзя сказать, что мысль эта, в последнее время все чаще и чаще посещавшая доктора Кукиля, была ему неприятна. Однако теперь она вызывала совершенно иные эмоции, в первую очередь странное, щемящее чувство неуверенности. Или вины? До сих пор подобные переживания были ему совершенно не свойственны. Прежде все было легко и просто: он жаждал обладать Юлией, и несокрушимо верил в то, что это возможно. Он просто должен был заполучить эту женщину, а ее строптивость лишь подливала масла в огонь, превращая желание обладать ею в идею фикс, разновидность паранойи. Ведь до сих пор он всегда получал желаемое. С какой стати с Юлией должно было быть по-другому? Самым сложным было наличие живого и здорового д-ра Дойчмана. Погибни он, и Юлия, разумеется, спустя какое-то время, по завершении периода скорби, сама упадет ему в ладони, как перезрелый плод. Что будет потом, как он ею распорядится, этим доктор Кукиль предпочитал не забивать голову. Однако в последнее время все вдруг изменилось, прежней ясности не было. Да, желание обладать Юлией не исчезло, вот только приобрело несколько иной оттенок. Теперь доктор Кукиль уже не мог сказать с определенностью, желает ли он гибели Дойчмана. Границы понятий и представлений размылись, утратили четкость, ощущения невероятно и необычно усложнились — прежде ничего подобного с ним не происходило. Что же это было? Уж не любовь ли? Если да, то любовь — весьма странная вещь…