Штрафбат Его Императорского Величества

— Александр Христофорович, я тут краем уха слышал о… хм… как бы выразиться… о довольно своеобразном отношении императора к пленным.

— Есть такое, а что?

— Не могли бы вы оказать любезность и… э-э-э…

— Забрать англичан?

— Да!

— А сами? Государь ясно дал понять — любой иностранец, вступивший на русскую землю с оружием в руках, должен быть уничтожен. Исключение составляют только сдавшиеся добровольно!

— Позвольте, Александр Христофорович, но эти тоже сдались сами.

— После того, как весь полк был уничтожен?

— Ну и что? Не вижу разницы.

Бенкендорф прищурился и медленно процедил сквозь зубы:

— А вы спросите у государя Павла Петровича, потерявшего двух сыновей в этой, заметьте, необъявленной войне… Да, спросите — есть ли разница? Или, если желаете, ответ можно найти ближе.

— Где?

— Хотя бы у него! — полковник указал на пробегавшего по двору Миньку Нечихаева. — Его отца так и не нашли?

— Нашли… — буркнул Борчугов и отвернулся. — Только ему не сказали… изрублен страшно.

— А вы говорите.

— Да, говорю! — произнес генерал с вызовом в голосе. — То, что у мальчика погибли родители, ровным счетом ничего не меняет. Императорским распоряжением мой полк обязан принять на воспитание пятьдесят сирот, но это не значит, что я должен вырастить из них палачей!

— Под последними, надо полагать, вы подразумеваете мою дивизию, господин генерал-майор? Хотите остаться с чистыми руками и незапятнанной репутацией? Не получится!

— Я бы попросил, господин полковник…

Бенкендорф уже не слушал. Отвернулся, бросив через плечо:

— Павел Петрович прав — высокоморальные чистоплюи погубят страну с не меньшим успехом, чем политические проститутки.

Вечер следующего дня

Минька первый раз в жизни видел, чтобы совершенно пьяный человек не лез драться, не ругался и не пытался пуститься в пляс. Даже песен, и тех нет. Генерал-майор Борчугов, который конечно же Его превосходительство, а не происходительство, даже после второго штофа остался добрым и мягким. Лишь иногда, когда крики ворон, собравшихся попировать у виселиц, становились излишне громкими, по его лицу пробегала едва заметная судорога. И улыбка превращалась в горькую усмешку:

— Привыкай, Миша…

— К чему привыкать-то, Иван Андреевич? — воспитанник получил разрешение в неофициальной обстановке обходиться без чинов, чем с охотой пользовался.

— Мир меняется, и по обыкновенной своей привычке в худшую сторону. — Борчугов потянулся к штофу. — А привыкать нужно к тому, что завтра он станет еще хуже.

Мишка пожал плечами, ничего не понимая. О каком ухудшении говорит командир полка, если жизнь стремительно улучшается прямо на глазах? Вот кто он был еще два дня назад? Никто, конопатый недомерок, которому рупь цена в базарный день. А нонеча? Обут в настоящие сапоги, одет в ушитый по фигуре мундир! Парадный, правда, но подполковник Бердяга объяснил — до присяги государю о ином мечтать бесполезно. Но даже этого хватило, чтобы увидевшие Миньку соседи снимали шапки и величали Михаилом Касьяновичем. Тем более приятно слышать сие не от крепостных, а от крестьян вольных — полковник Бенкендорф своими полномочиями объявил деревню Воронино государственной собственностью. А Федора и Митьку Полушкиных наградил полусотней десятин из земель князя Шаховского. И дабы поименованный князь не явил претензию, выдал крепчайшую бумагу, позволяющую свободным землепашцам жаловаться прямиком канцлеру графу Ростопчину.

Не-е-е… что-то чудит Его превосходительство! Жить стало лучше, жить стало веселей. А что англичашек повесили, так туда им, ворам, и дорога! Мамку убили, отчима убили, бабку Евстолию убили… Спаси, Господи, государя Павла Петровича!

— Не понимаешь ты меня, Миша, — продолжал Иван Андреевич. — Тебе война кажется игрой… Да, так оно и было… выигранные битвы, выигранные кампании… Мы шли в бой, как на парад! Развернутые знамена, барабанная дробь, флейты, ровные ряды, яркие мундиры! А что видим сейчас?

— Что? — Минька опять ничего не понял, но на всякий случай решил поддержать беседу.

— А сейчас приходим к тому, что любая война превращается в бойню. Все в ней подчинено единственной цели — убить противника. Нет, не противника — врага. Уже нет никаких правил, никаких приличий… Да чего объяснять, сам когда-нибудь поймешь. Ладно, хватит о грустном. Давай, Миша, выпьем!

— Я же не пью, Иван Андреевич.

— Это правильно, — одобрил Борчугов и попытался встать. — Эх, ноги не держат.

— Ложились бы почивать, Ваше превосходительство.

— Вечным сном? — генерал захихикал и погрозил пальцем: — Уж не читаешь ли мои мысли? Ты колдун?

— Я?

— Ты! Докажи, что не так!

— Вот истинный крест!

— Не-е-е, такие доказательства не считаются. Водки мне еще принеси.

— Это я мигом, Иван Андреевич.

— Мигом не нужно. И это… Миша… ты не торопись…

Выскочившего из избы Миньку перехватил карауливший у крыльца подполковник Бердяга:

— Гусар Нечихаев!

— Я, Ваше высокоблагородие!

— Поди сюда. — Иван Дмитриевич указал мальчишке на лежавшее у хлева бревно. — Присаживайся, разговор есть.