Штрафная мразь

Но и достигнув госпитальных палаток, нужно было ждать, так как врачи, не успевали обработать всех. Длинная очередь окровавленных носилок со стонущими, мечущимися в лихорадке или застывшими в шоке людьми была нескончаемой.

Раненые штрафники лежали на полу и на лавках. Кто стонал, кто бредил.

Тяжелораненые не выдерживали такого ожидания. Умирали.

* * *

У Юрки Зенкина, лежащего на полу месте с ранеными, перед глазами одна и та же картина. Через станицу идут измотанные переходами красноармейцы. На подводах везут раненых. Следом бегут отставшие, а им вслед уже рвутся снаряды немецких танков.

Потом вошли немцы — крепкие загорелые. Стояла жара и многие из них шли в одних трусах. Танки прорвали оборону там, где их не ждали и многие остались в оккупации.

Вопреки советской пропаганде немцы никого не вешали и не пытали. Вместо председателя колхоза назначили старосту. Объявили набор в полицию.

Примерно через неделю немцы ушли, а им на смену пришли румыны. Те были похожи на цыган, крикливые, громкие. Ходили по домам и меняли вещи на продукты. Однажды один из румын вошёл в их двор и вывёл корову Марту из сарая. Сколько бабушка не плакала, не просила, корову он так и не отдал. Ушла кормилица, горестно мыча и мотая рогами.

Потом немцы и румыны ушли. Вместе с ними ушла и часть станицы — родственники полицаев, всех, кто был не рад советской власти.

Воняя солярным дымом и разбрызгивая по дороге грязь шли танки. За ними тащилась пехота в шинелях, с железными касками на ремнях. Огромные мохнатые битюги тянули повозки с ранеными.

Ночью в их хате на постой остановились отступающие немецкие солдаты. Утром собирались второпях, и кто-то забыл одеяло, а бабушка побежала их догонять, чтобы вернуть.

Станичники говорили, что немцы очень не любят воров. Дескать, за это могут даже расстрелять.

Но поняв чём дело немцы поржали, пореготали о чём то между собой и одеяло не взяли.

Рыжий фельдфебель похлопал её по спине, сказал:

— Гут, матка, гут! Забирайт себе. Ферштейст ду?

Потом пришла Красная армия. Кое кого арестовали за сотрудничество с врагом. Объявили призыв и забрали весь двадцать пятый год.

Маршевую роту формировали в соседней станице. По вечерам водили в кино. Чтобы не разбежались, в кино водили в подштанниках.

Юрка хотел быть танкистом, но в личном деле стояла запись — «находился на оккупированной территории». Это клеймо. А смывать это клеймо требовалось кровью. Вот и отправили их всех по штрафным ротам.

В первом же бою, когда рота пошла в атаку, сгрудилось это пополнение из семнадцатилетних пацанов в кучу и закричало — «Ма-ма!.. ма-а-а-мо-о-чка!»

Захлебывались немецкие «машиненгеверы», и сдавали нервы у пулемётчиков.

Юрке в том бою повезло. Остался жив. Хотя достоверно ещё и неизвестно, может быть вовсе и не повезло.

Взорвавшая под ногами мина оторвала ему стопу.

Придя в сознание, он подумал, что попал в одно из отделений ада. Раненые лежали на рассыпанной соломе, на собственных шинелях, на земляном полу. Лежали везде, где только можно. Крики, стоны, горячечный бред. Некоторые лежали неподвижно, пойди пойми, живы или уже умерли. Посреди всего этого металась маленькая санитарка в грязном халате. На его глазах двое санитаров вынесли умершего. Выносили, перешагивая через лежащих. Тут же принесли нового раненого и вынесли еще одного.

Единственным утешением была крыша над головой. Можно было лежать в тепле не опасаясь, что тебя через час или два погонят в атаку.

Кроме того, Юрка уже знал, что если доживёт до госпиталя то с таким ранением его комиссуют. А это значит. Что он будет жить! Даже с одной ногой!

Он опустил веки. Его тошнило, страшно болела голова.

* * *

Немецкую мотопехоту, расположившуюся в деревне, обложили спереди и с флангов. После короткого, но кровопролитного боя немцы отошли.

Не столько военной мощью, сколько угрозой широкого наступления по всей линии фронта штрафники повлияли на планы немецкого командования.

Германские генералы знали, что если появились штрафники, то значит жди скорого наступления, и сочли благоразумным отойти, чтобы выровнять фронт.

В землянке командира роты пахло дымом и влажной одеждой. Чадила коптилка, изготовленная из тусклой гильзы артиллерийского снаряда с фитилем из клочка шинели. Скудный света падал на топчан, застеленный полушубком и стол, на котором стоял телефонный аппарат. Он работал от сухой батареи. Для вызова надо было крутить ручку.

Уже пожилой, медлительный в движениях ординарец Ванников, сидел на пустом снарядном ящике и осторожно держа отсыревшую трубку полевого телефона, кричал:

— Алле! Алле! Хвоздика!.. Хвоздика! Я Хвиалка! И де тоби носить? Уже целый час кручу эту шарманку! Цельную динаму можно запустить от этого телефона. Алле! Прими донесение.

В мембране отсырел порошок, и Ванников то и дело протирал клапан рукавом мокрой шинели.

В трубке немилосердно трещало, и Ванников кашляя надрывал голос:

— Убитых — двадцать восемь. Раненых — сорок. Сорок кажу! Сорок!

Сквозь хрипение и треск с трудом пробирался голос Гвоздики.

— Ага! Трое тяжёлые… мабуть, до завтра не доживут… Много?! А когда у нас мало было?