Штрафная рота. Высота смертников

Фейн пристально смотрел на Радовского. Он услышал то, что готов был услышать. Но слова русского не могли не смутить его. Он невольно выглянул в окно и, убедившись, что часовой далеко и не слышит их, качнул сигарой:

— Только русские… Эти слова принадлежат вашему новому вождю? Генералу Власову? Кажется, именно он сейчас претендует на роль командующего новой армией. Так называемой Русской освободительной армией.

— Эти слова принадлежат Шиллеру. Фридриху Шиллеру, господин генерал. Эти слова произнесены давно. Этой истине уже много лет. Как и добрым взаимоотношениям между немцами и русскими.

Генерал курил сигару. Он снова смотрел в окно. Там, над свежим штакетником, ветер играл березовой листвой. Форточка была открыта, и шум листвы слышался здесь, в штабном доме, как отзвук другой, минувшей жизни, которая прошла здесь, среди этих берез, но которая никогда не повторится. Радовскому вдруг показалось, что этот тихий шум волнует не только его, но и генерала.

— Странный вы человек, господин Радовский. Эта ваша откровенность… Такие мысли иметь опасно. Даже здесь, на передовой. Хотя, по всей вероятности, вы все же правы. И я разделяю некоторые ваши мысли. Но скажу вам больше: то, что мы переживаем, еще не кульминация безумия. Кульминация нас ждет впереди.

— Еще не поздно. Еще все можно поправить.

— Вряд ли. Фюрера окружают недалекие и недобросовестные люди. И они рассуждают иначе. К нашему несчастью и к несчастью всей Германии. — Фейн внимательно посмотрел на Радовского и неожиданно спросил: — Говорят, где-то здесь, недалеко, ваше родовое поместье?

— От поместья ничего не осталось. Руины усадьбы. Мерзость запустения.

— Все, что разрушено, можно восстановить. Проблема в другом. Все это, — и генерал сделал жест в сторону развешенной на стене карты, — нужно теперь удержать. А русские усиливаются буквально с каждым днем. Вы случайно не охотник?

— Когда-то покойный батюшка имел хорошую охоту. Свору гончих. Содержал двоих собачников. Сьезжались соседи. Охоты устраивали пышные. Было ружье и у меня.

— Пригласите как-нибудь меня на охоту. К себе в поместье.

Последняя фраза генерала многого стоила. Радовский почувствовал ком в горле, но тут же справился с собой, заговорил спокойно, словно и не придав никакого значения тому, что только что услышал:

— Что ж, наши места стоят того. Впереди осень. Скоро наступит самая пора. Утки готовятся к отлету. Тетеревиные выводки подросли. А там скоро и чернотроп. Или вы любите другую охоту, по крупному зверю? Лось, думаю, ушел на восток. Распугали лосей.

— Нет, я люблю побродить со своим дратхаром. Вы ведь видели моего Барса.

— Видел.

— Как он вам?

— Хороший пес. Чувствуется, что прекрасно вышколен. Остальное скажет порода.

— О, да, порода! — снова с легкой улыбкой качнул сигарой Фейн. — Она многое определяет. Он прекрасно берет птицу. Вы увидите, как он это делает! Приносит утку. Бросается в воду и приносит. Хорошо натасканный, вышколенный. Ах, как же ему хочется в лес! И мне, признаться, тоже. — Генерал засмеялся, и глаза его молодо блеснули. — Обдумайте, Георгий Алексеевич, как это лучше устроить. И сообщите мне тут же. Только не оттягивайте. И чтобы об этом — ни одна душа. Тем более, ваше новое начальство.

— Вы хотите выбраться в лес без охраны?

— Со мной будут три-четыре человека. С пулеметом. На отдельном транспорте. Возьмите и вы двоих, самых надежных. Об этой поездке информация не должна уйти никуда.

— Лес небезопасен. Партизанские группы бродят всюду.

— Вы хотите сказать, что все это время плохо выполняли свою работу?

Радовский вздохнул.

— Хорошо, я отдам приказ прочесать этот район. Пусть Рентельн со своими казаками проведет плановые мероприятия. У него это получается хорошо. Он, похоже, меньше русский, чем вы. Или… как бы это точнее выразить… очень старается быть настоящим немцем. И, конечно же, перебарщивает. Хотя вряд ли об этом догадывается сам. В этом все дело.

— Он очень старается, господин генерал.

Глава четвертая

В лесу было тихо. Где-то, в стороне Монахова Мыса, как на хуторе называли полоску ельника, густо перемешанную с березняком, где стояла, укромно сторонясь праздного глаза, Нилова келья, постукивал, позванивал, оскальзывался на тугом матером бревне топор. Отшельник снова поправлял, свою крошечную келейку. Пришла пора подумать о предстоящей зимовке. Келья, срубленная из сосновых бревен, была поставлена здесь более двухсот лет назад. Срублена ладно, человеком крепким не только духом, но и мастеровитостью. Каждое бревно здесь напоминало об основательности того первого плотника, который обосновал здесь эту глухую пустынь. Крыша, крытая плотно связанными длинными камышовыми снопами в три ряда наперехват, не пропускала ни дождей, ни ветров, ни холода. Но венцы, особенно с северо-восточной стороны, все же изнашивались, и их приходилось менять почти каждому поколению живших здесь отшельников. Лето придвинулось к своему пределу. Август истекал. Вода в озере засинелась. А небо над ним стало выцветать, как будто застиранное. И утки на озере уже сбивались в большие стаи.