Штрафная рота. Высота смертников

— Ну что, младший лейтенант, закурим? — вдруг заговорил один из офицеров и вытащил портсигар.

Нелюбин успел разглядеть тот портсигар. Узкий, вполовину меньше обычного солдатского и, должно быть, серебряный. На крышке, которую не то этот самый немец, не то русский ловко открыл перед ним, была выгравирована Спасская башня Кремля и надпись: «Москва». Что ж, раз дают покурить, надо воспользоваться, подумал Нелюбин. Содержимое их карманов, в том числе и кисеты с табаком, немцы очистили еще в лесу. Он собрал все свои силы, прицелился и, удерживая дрожь в руке, взял не одну, а сразу две сигареты. Одну тут же передал сержанту Григорьеву, стоявшему рядом.

— Курите, курите, младший лейтенант. — Офицер снял фуражку, бросил ее на топчан, застланный красноармейскими шинелями. — И приготовьтесь ответить на некоторые вопросы, которые вам задаст господин полковник. Отвечать советую точно, по возможности кратко.

После допроса их погнали дальше в тыл. Уже вечерело, когда они увидели впереди наполовину выгоревшую деревню. Печные трубы, как аисты, стояли вдоль дороги. Другая сторона уцелела. В огородах, прикрытые нарубленными березами, стояли танки, средние T-IV и несколько бронетранспортеров. Возле «гробов» ходил часовой. Вот бы куда закинуть несколько тяжелых снарядов, подумал Нелюбин, оглядывая огороды, забитые техникой. Он вспомнил офицера, его безупречно подогнанную форму, тщательно начищенные сапоги и узкий серебряный портсигар. Видать, из господ. Русский. Говорит без акцента. Но и по-немецки лопочет без запинки. Обещал, что нас сразу же после допроса накормят. Где там, хорошо хоть не расстреляли. А то шлепнули бы где-нибудь в дальней траншее, чтобы через пару часов не завоняли.

Их загнали в приземистый сарай на краю деревни. В сарае пахло овечьим пометом и известкой.

— Видать, овчарня до войны была, — сказал сержант Григорьев. Это были первые его слова после леса.

И Нелюбин покосился в его сторону и кивнул:

— Овчарня она и есть овчарня. Для таких баранов, как мы.

В сарае, на соломе, сваленной в углу, лежали другие пленные, всего человек шесть.

— Смотри-ка, взводный, и Гальченко с Савчуком тут. А мы думали, их убило во время бомбежки, — Григорьев посмотрел на него так, будто хотел сказать еще что-то, но понял, что и этого довольно. И Нелюбин все понял: не зря сержант опять начал называть его взводным. Видать, в себя пришел. Страх в плену держит человека только в первые минуты, а потом все постепенно проходит.

— Ты ж вроде от меня отказался. А, Григорьев? — покосился на сержанта Нелюбин.

— Да струхнул я малость, товарищ младший лейтенант. Прости уж за ради Христа.

— Что, прошло?

— Да нет, еще трясет.

Гальченко и Савчук еще три дня назад числились в его взводе.

Теперь они стояли в стороне от других пленных и о чем-то разговаривали, настороженно глядя на вновь прибывших. Своего взводного они узнали сразу. Но виду не подавали и наблюдали за происходящим издали.

Эти два бойца исчезли из его взвода во время ночной бомбежки. Других потерь в роте не было. Утром немцы, как всегда, контратаковали. Поэтому в суматохе некогда было искать исчезнувший расчет ПТР. Григорьев доложил, что — прямое попадание. Бомба действительно разворочала кусок траншеи. Нашли искореженную бронебойку и лопнувшую пополам каску. Но, видать, рано списали Савчука и Гальченко по списку безвозвратных потерь. Живые. Стоят, покуривают. Настороженно поглядывают в их сторону. Глаз не опускают, смотрят бодро, даже с нахалинкой.

Григорьев помог взводному добраться до соломы, а сам сел на корточки рядом, привалившись к шершавым бревнам, обгрызенным овцами и пахнущим овчарней.

— Ну что, Григорьев, — наконец не выдержал один из бронебойщиков, — и ты со взводным — хенде хох?

Григорьев отвернулся. Бронебойщики сдержанно засмеялись.

— Живой-то хоть кто остался? Или весь взвод положили? — снова махнул в их сторону цигаркой Савчук. Первым номером расчета ПТР был он. Но и младший лейтенант Нелюбин, и сержант Григорьев знали, что горластый и задиристый Савчук послушно ходит под рукой тщедушного и внешне неприметного Гальченко. Взводный знал, что до войны Гальченко работал бухгалтером в какой-то организации по заготовкам. Такие жизнь понимают глубоко. А Савчук — колхозник, такой же, как и большинство бойцов их роты. Вот и теперь Гальченко напряженно молчал, слушал треп своего первого номера и наблюдал за младшим лейтенантом и сержантом.

— Что это со взводным? — наконец спросил он Григорьева. — Он вроде как не в себе. Глаза вон заводит.

— Оконтузило малость. Полежать ему надо.

— Да он с рожденья, видать, контуженый, — зло ухмыльнулся Савчук. — В атаку нас гонял по два раза на дню.

Нелюбин шевельнулся, поднял тяжелую голову. Лица Савчука и Гальченко расплывались, терялись в сумеречном пространстве овчарни, но он все равно узнавал их. Как же их не узнаешь. Больше двух недель в одной траншее. Своего бойца и в аду узнаешь.