Штрафник, танкист, смертник

В развалинах завода просидели двое суток. Обе машины, как могли, привели в порядок, денек выждали, пока холодный ветер и ударивший ночью мороз подсушат слякоть. Неуютно чувствовали мы себя здесь. Мышеловка — она и есть мышеловка. От голодухи Леня Кибалка и еще один паренек вызвались сходить на кукурузное поле, которое заметили, когда ехали сюда. Прошатались часов шесть и к полуночи притащили два вещмешка с кукурузными початками. Все проснулись, развели костерок и часть кукурузы сварили. Грызли и глотали почти сырьем. Выпили даже отвар от початков, слегка подсолив. Пока возились с кукурузой, я высказал ротному свою обиду:

— Ты меня в трусости обвинял, когда стрелять запрещал. Неужели думал, что при первом выстреле кинемся под вашу защиту и немцев за собой потащим? — горячо выговаривал я ротному. — Если я такой трус, какого хрена меня взводным поставил?

Ладно, все это были мелочи! Помирились. А вот утром к заводу подъехали два грузовика-самосвала и небольшой экскаватор на колесном ходу. Стали грузить щебень. Значит, где-то строили укрепления, а может, мостили дороги. Повторялась история с вездеходом у разбитого танка, только погрузка шла долго. Грузовики емкие, а ковш мелкий. Один из немцев пошел бродить, на свою голову, среди развалин завода. У нас уже было обговорено, как действовать в такой ситуации.

Фриц, в длинной шинели, с винтовкой за плечом, полез в наш ангар. Что он искал в разграбленных цехах, где даже провода срезали, — ума не приложу. Чертыхался, пока перебирался через кирпичи, но в ангар все же влез. Я, как имевший опыт в диверсионных делах, не давая немцу опомниться, ударил его ломиком по голове. Удар получился от души, не спасло и утепленное кепи. Это тебе, сволочь, за сгоревшие деревни! Никто ничего не слышал, так как работал экскаватор. Мы вшестером выбрались наружу. Грузовики стояли на открытом месте, и подойти незамеченными было невозможно. Открыли огонь метров с восьмидесяти. Было важно не выпустить никого. Двоих фрицев свалили сразу. Экскаваторщик выпрыгнул из своей металлической будки и тоже попал под пули.

Мы побежали к машинам. Старший группы, сидевший во втором грузовике, прямо с подножки ударил из автомата длинными очередями, а водитель разворачивал машину. Рядом со мной закричал и свалился на битые кирпичи механик, с которым мы ходили за гусеничными траками. Огромный самосвал с ревом уходил от нас, хлюпая пробитыми шинами. Я сменил диск «ППШ» и стрелял, целясь в бак. Рядом бил с колена из «Дегтярева» Леня Кибалка. Бак вспыхнул, машина упорно тянула вперед. Кто-то, быстрый на ноги, забежав, швырнул «лимонку». Она взорвалась с недолетом, но самосвал уже остановился. Унтер-офицер упал с подножки, хотел приподняться. В него выстрелили сразу двое, забрали винтовку с патронами, гранаты.

Грузовик горел, и это было плохо. Дым был нам совсем ни к чему. Но хуже всех было раненому в живот механику-водителю. Две разрывные пули разворотили кишки. Он умирал, согнувшись, лежа на боку, зажимая страшную рану ладонями. Это решило судьбу раненого шофера, которого добили его же штыком. Потом лихорадочно раскидывали кирпичи и освобождали дорогу для танков. Выбравшись, переливали из уцелевшего грузовика и экскаватора солярку в баки танков. Пошарив в немецких машинах, нашли несколько банок консервов, хлеб, сигареты. После стрельбы и гибели товарища есть никому не хотелось — торопились выбраться. Грузовик и экскаватор смяли и понеслись прочь. Уцелели восемь человек — два полных экипажа, имелось горючее, немного снарядов. Дело оставалось за удачей.

Никто не выходит из окружения без потерь. Нас дважды обстреляли. Один раз издалека, только пугнув, а второй раз — на линии фронта из 37-миллиметровых зениток и минометов. Досталось обоим танкам. В экипаже Таранца убили заряжающего. Снаряд пробил боковую броню башни. Но больше всего боялись своих. И не зря. По нам открыли сумасшедший огонь, мы получили еще по паре вмятин, Таранец, махая над люком красной тряпкой, остановил стрельбу, мы ввалились через траншею в пустой орудийный окоп. Ура, свои! Я этого не кричал, потому что знал — мурыжить будут от души. Неделю по немецким тылам болтались. Надо оправдываться и доказывать, что ты не верблюд. Впрочем, мне было все равно. Единственное, что я жалел, — надо было съесть трофейные консервы. Кормить окруженцев никогда не торопились.

Глава 5

Неправда, мне не двадцать лет, а, наверное, сорок. И двадцать шестого апреля стукнет не двадцать один, а все пятьдесят. За спиной полтора года войны. Конечно, не совсем полтора. Училище, госпитали, переформировка. Но три ранения и бесконечная игра со смертью сделали из меня совсем другого человека. Когда конвоир, открыв дверь подвала, толкнул в спину прикладом автомата, я мгновенно обернулся и пошел на него:

— Ты, тыловое дерьмо! Дотронься еще раз, и я тебя задушу на месте. Я это умею, не веришь?