Штрафники берут Рейхстаг. В «логове зверя»

Андрей тут же, у стены, положил плашмя тяжелую крышку и, взгромоздившись на нее и подложив под голову вещмешок, попытался уснуть. Но сон упорно не шел. Мысли, картины воспоминаний неожиданно валом полезли в голову, и все больше мирные, не связанные с этой надоевшей до спинного мозга войной. Вспомнился вдруг поселок, картинами стали всплывать в памяти отец, мама, одноклассники…

Потом все-таки пересилили и потекли потоком уже военные воспоминания, но не окопы, не бои и смерть… Вспоминались женщины, которых довелось встретить ему на неисповедимых путях войны. Вспомнилась Акулина, спасшая ему жизнь в далеком сорок втором. Словно в прошлой жизни это было… А потом – штрафная, и снова смерть и кровь, смерть и кровь, без конца и без края… Вдруг зримо, отчетливо всплыла в памяти Лера, во всей своей прекрасной наготе, в своем безукоризненно белом халатике и накрахмаленной шапочке, которая так шла к ее милому, такому красивому лицу.

Ее образ, скорее подсознательно, Андрей всегда старался отгонять. Он знал, что вместе с воспоминаниями о ней обязательно придет мучительное чувство горькой потери и вины, с которой уже ничего, абсолютно ничего нельзя будет поделать.

Так случилось и на этот раз. Против воли явилась Аникину страшная картина ее обезображенного беззащитного тела посреди площади. Боль, саднящая, свежая, пронзила Андрею грудь где-то в районе сердца. Словно подкрался к его изголовью бесшумный вервольф [14], укутанный в маскировочный халат ночного покрова, и всадил прямо в грудь остро заточенное шило, выкованное из чистого льда, выпиленное из самой ледовитой толщи Северного полюса. И Андрей, пришпиленный этим беспощадным шилом к деревянной крышке стола, ворочался, тщетно пытаясь побороть навалившуюся на него душевную муку.

Губы Андрея беспомощно, призывно зашептали «Лера… Лера…», словно молитву, произносимую в миг крайнего отчаяния, как последний оплот спасения, когда все остальные соломинки уже безвозвратно утеряны. Комок подкатил к горлу и, будто надавив изнутри на какой-то заветный, потаенный мешочек, выдавил оттуда слезу. Оставляя горячий след, она скатилась через висок за шиворот телогрейки, и по этому следу словно утекла, растаяв, вся ледяная мука и боль, засевшая в сердце.

И Лерино лицо вдруг придвинулось к Андрею близко-близко, так, что он явственно ощутил ее дыхание, пахнущее земляникой, и глаза ее смотрели на него с такой любовью и заботой, что душа его сразу успокоилась. «Все будет хорошо, милый…» – произнесла вдруг она. Голос ее, воркующий, нежный, словно влился в его уши, разойдясь по телу теплой, волшебной истомой. «Все будет хорошо. Ведь я с тобой. Я все время с тобой…»

Андрей силился сказать что-то в ответ, тянулся к ее земляничным губам, но слова ее словно останавливали его, заставляя расслабиться и умиротворенно любоваться ее глазами, такими родными, такими лучистыми. «Все будет хорошо… Я с тобой…»

XXV

– Андреич! Андреич…

Образ Леры стал вдруг стремительно таять в облаке света, которое одновременно становилось молочно-белым.

– Андреич… подъем… – Совсем другой голос, мужской, грубый, негромко, но что-то требовал от Аникина. Вдобавок что-то настойчиво трясло его за предплечье.

С трудом разомкнув глаза, Аникин не сразу сообразил, что перед ним Липатов. Склоненное его лицо было будто сокрыто в облаке. Неужто он видит своего замкомвзвода во сне?

– Товарищ старший лейтенант! Пора подыматься!.. – еще настойчивее затараторил Липатов. – Тебя не добудишься, Андреич…

– Так я и не спал совсем… – вскакивая с излишней стремительностью, пробормотал Аникин.

– Ага, не спал… – с усмешкой проговорил Липатов. – Я уже с полчаса тут с плотом возился да слушал, какие ты рулады носом выводишь. Такого храпака давал, что я уж беспокоиться начал, что как бы немец нас по твоему храпу не засек, да не тиснул нам на зорьке пару горяченьких, 120-миллиметровых. Так сказать, для острастки и для оснастки…

– Храпел? – с искренним удивлением переспросил Аникин, обтирая ладонями лицо и ощущая жесткую щетину, образовавшуюся со времени вечернего бритья. Уже став взводным, Аникин завел себе за правило в любой обстановке – будь то на марше, в окопах, в обороне или наступлении – бриться дважды в день.

Напитанный сыростью воздух быстро приводил в чувство, как будто обдавал ладонями, набравшими холодной, ключевой воды. Все вокруг было погружено в непроглядно-молочную пелену тумана. Он был настолько непроглядным, что нельзя было разглядеть, что творится в десяти шагах.

XXVI

Фигуры штрафников, сновавших среди развалин в суете немудреного утреннего солдатского быта, казались неясными силуэтами белесых призраков и приведений, которые, впрочем, негромко, но от души поругивались вполне по-земному.

В глубине разлитого повсюду молочного моря глухо гремела гроза артиллерийской канонады. Неожиданно грохот канонады усилился. Громовые раскаты нескончаемых выстрелов накатывали с северного берега Шпрее на противоположный, южный.