Штрафники. Люди в кирасах

Бухаров «вральню» посещал редко. Но иногда, оказавшись поблизости, прерывал повествования Чернышева и говорил: «Внимание, ребята! Современный „Декамерон“, новелла сто сороковая… или „О беглом юноше, который не захотел жениться на красивой девушке“».

Вася в таких случаях заливался румянцем и просил:

— Не мешай, Валька! Честное слово, я не вру!..

Слушатели обычно поддерживали его:

— Давай, Вася! Не обращай внимания!

— Не любо — не слушай, а врать не мешай.

Алексей, зная, как Чернышев относился к Бухарову, однажды сказал:

— Зачем ты парня обижаешь? Может, он и не врет.

— Не врет? — расхохотался Бухаров. — Да ты знаешь, что он им арапа заправляет? Он же «Декамерона» лицует на русский манер, и так ловко, что не сразу сообразишь. Ты только послушай, это же лагерная Шахерезада.

Послушав как-то Васины истории, Алексей убедился, что Валентин был прав. Многие рассказы Чернышева напоминали новеллы великого итальянца, только вместо попов и ревнивых мужей действовали немцы и полицаи. Лауретта называлась Марусей или Оксаной, а в роли Петруччо выступал сам Вася Чернышев.

3

Прошло около двух недель. Все время по ночам шли допросы. Каждый вечер, укладываясь на нарах, Алексей ждал вызова «на корму», как называли комнаты следователей. Но проходила одна ночь за другой, а его не вызывали. Алексей вроде и не испытывал страха перед первым допросом, но в душе желал попасть к Кочергину.

Шубин и Костров, прибывшие из сортировочного с Алексеем, уже побывали на первом допросе. Шубин попал к Швалеву и на другой день ругался последними словами:

— Шьет, сволочь, измену, а сам же ни бум-бум! Почему, говорит, не застрелился? Да если каждый в трудных случаях стреляться будет… Представь себе, под Сталинградом вдруг все стреляться начали! Сначала командарм, потом командиры дивизий, потом до солдат дошло. Кретин какой-то! Его бы туда, пусть бы он стрелялся. Небось, драпанул бы и следу не сыскать…

Костров был спокоен: он попал к Кочергину. На вопрос Алексея ответил коротко:

— Ничего мужик, говорить с ним можно, — и, помолчав, доверительно добавил: — Стыдно, понимаешь, перед ним было. Спрашивает: «Зачем же форму сняли, когда в окружение попали?» И в самом деле: другие-то прошли…

Но вот однажды ночью Алексей проснулся оттого, что кто-то тянул его за ногу. Он сел на нарах и сразу увидел в полутьме солдата, стоявшего внизу.

— Вы — Сушко?

Алексей спросонок тер глаза и никак не мог отогнать последние видения сна. Он все еще видел аллеи какого-то парка, освещенный цветными огнями фонтан, слышал далеко музыку и чувствовал женское тело, принимающееся к нему.

Солдат повторил вопрос и добавил:

— Вас вызывают…

— Да, да… Слышу, — ответил Алексей и спустился с нар.

Пробуждение от тяжелого сна — всегда облегчение. Но расставаться с приятными сновидениями, чтобы вернуться к тяжкой действительности, — это мука. Человек делается совершенно беззащитен, его воля парализована, мысли не собраны. Именно таким почувствовал себя Алексей, когда его разбудил солдат.

За те считанные минуты, в течение которых он шел до комнаты следователя, Алексей пытался угадать, к кому он попадет. «Только бы к Кочергину, только бы к Кочергину», — твердил он в уме.

Солдат, шедший впереди, остановился и молча указал на дверь. Алексей осмотрел ее: ни номеров, ни табличек не было, обыкновенная, небрежно крашенная дверь, вверху — стекла, за ними — свет. Алексей постоял с минуту, чтобы собраться с мыслями, постучал. Никто не ответил. Тогда он потянул дверь и нерешительно спросил:

— Разрешите?

Алексей переступил порог, одним взглядом окинул комнату: небольшая лампа под потолком, два стола, поставленных буквой «Т», несколько стульев, портрет Сталина на дальней стене, а под ним — молодой сухопарый старший лейтенант. Большие залысины, две капли «английских» усов под мясистым носом и совсем незаметный, словно вдавленный, подбородок. Такие усы и подбородок были только у Швалева. Он встретил Алексея тяжелым, подозрительным взглядом.

Алексей, не зная, как вести себя дальше, остался у двери, а Швалев, ни слова не говоря, внимательно рассматривал вошедшего. Алексей ждал, что его попросят пройти вперед. Но прошла минута, другая, а старший лейтенант все молчал. Так и стояли друг перед другом, два ровесника, два сына одного народа, наконец, два коммуниста.

Алексей, мобилизуя всю свою волю, чтобы преодолеть растерянность, думал: «Знаю, старший лейтенант, ты меня на излом будешь пробовать. Знаю, ты уже ненавидишь меня, потому что в твоих глазах я — трус и предатель. Знаю, ты уж постараешься… Но ты забываешь, старший лейтенант, что я — коммунист и партизан, что хитрить и скрывать мне нечего. И ты не смотри на меня так страшно: я не боюсь тебя. Давай, начинай! Я готов!»