Штрафники. Люди в кирасах

— Как бы не так!

— А я бы сделал проще: винтовку в руки — и в бой. Вот и вся проверка. В бой пойдет — видно сразу.

— А если я ни капли не виноват, — раздраженно спросил Бухаров. — Если попал, например, раненым, контуженым, наконец? Зачем мне такая проверка?

Алексей не знал, что ответить на это.

— Ну что ж, значит, такова судьба твоя. Тут ничего не попишешь.

— Ага, значит, опять пришли к тому же: лес рубят — щепки летят.

— Да, сложная это штука получается, — покрутил головой Алексей. — Только по мне лучше хоть сейчас в бой, чем еще раз на допрос к Швалеву идти.

— Понять тебя не трудно, тем более, что Швалев не тот человек для этой работы. Еще хуже — он такой не один. Плохо, что так везде! А раз так, — значит, неизбежно щепки полетят, много щепок.

— Беда не только в щепках. Есть еще одна сторона, — продолжил Алексей мысль Валентина, — моральная. Ведь ты учти: люди стремились сюда, к нашим, искренне верили, что «меч им снова отдадут», вернут на фронт, а их, пожалуйста, — за проволоку. Да иной, побывав на допросах, подумает: «Зачем же я сюда шел?». А то и вовсе побоится. Убить веру в то, чем жил, — вот что очень страшно, Валька!

— Ну, слава богу, таких мало. Это, Леша, удел гнилой интеллигенции, вроде нас с тобой, которая извечно ломала голову над смыслом бытия. Посмотри вокруг: многие ли задумываются над этим? Для них все обстоит куда проще: надо, — значит, надо. Что, Васька терзается этими мыслями? Или Анохин? Да им лишь бы во «вральне» поболтать, в очко поиграть.

— Мы не знаем, что они думают. К тому же молчат не все. Ты и сам видишь, что в бараке каждый день до хрипоты спорят. Ты и сам не прочь иногда…

— Правильно, спорят, — перебил Валентин. — Только о чем? Ругают следователей, дураков-начальников, по вине которых они якобы тут очутились. А против проверки никто же не возражает. Считают это делом совершенно нормальным. Вот что достойно внимания, а ты говоришь «спорят».

— Да, тут ты прав. Но все равно не все так думают. Я, например, слышал, что Туров…

Валентин перебил:

— Турова другой меркой мерить надо. Мужик он умный и болтать языком попусту не будет.

— Как он попал сюда? Единственный подполковник на весь лагерь. Говорят, командиров частей держат где-то на Лубянке?

— Не знаю. Слышал только, что к тому моменту, как попал в окружение, он уже не командовал полком, а был куда-то командирован. Ему якобы удалось доказать это. Сомневаются, что он вообще подполковник. Но это — разговоры одни. Сам он с нашим братом не очень-то откровенен. Но мне нравится: и прост, и в то же время по плечу не похлопаешь, на «ты» не назовешь.

— Да, ребята его уважают. Начальник, говорят, и тот с ним считается.

— Еще бы! За спиной Турова ему с нами и забот нет, — заметил Валентин.

Он хотел еще что-то добавить, но в это время в дверях показался человек, и Валентин замолчал. Вошедший заметил Алексея и Валентина и в знак приветствия поднял сжатый кулак. Бухаров улыбнулся, помахал в ответ рукой.

— Замечаю, вы большие приятели, — сказал Алексей.

— А как же, — иронически протянул Валентин. — Как кошка с собакой. Еще до войны изредка встречались.

— Оригинальная личность, — продолжал Алексей, надеясь вызвать Валентина на разговор.

— «Большой оригинал», как говорил Иван Александрович Хлестаков. Знаешь, есть такие: легко с ними сходишься, еще легче расходишься, если услугу окажут, благодарности не надо — не обидятся, в глаза плюнешь — проморгаются, в драку не полезут. Таким он был до войны. А при немцах знаешь, кто он был? Крупнейший спекулянт! Король черного рынка. Десятками тысяч ворочал. Мало того: в газетенках немецких пописывал, хвалил порядки, при которых разрешается «свободное предпринимательство». Так что, брат, перед тобой — идейный спекулянт!

— А откуда тебе все известно? — спросил Алексей.

— Люди рассказывали, когда я в нелегальном госпитале лежал у профессора Мещанинова. Там у меня много знакомых было. Я же сам харьковский.

— Интересно, ты бы сказал об этом следователю? — вдруг без всякой связи с предыдущим спросил Валентин.

— Непременно, — решительно ответил Алексей. — Я бы сказал, — промолвил он снова после раздумья.

— А я подожду. Я ему свою проверку устрою, — сказал Валентин и поднялся.

Они вышли во двор.

5

Человек, о котором они говорили, носил странную фамилию — Беда. Выдавал он себя за артиста (потому и кличку получил такую). Только Валентин знал, что был он обыкновенным администратором одного из харьковских театров. Круглое, холеное лицо, пушистые усы, за которыми он старательно ухаживал, мягкие манеры и предупредительная улыбочка делали его заметной фигурой в лагере. Для своих тридцати лет он был несколько полноват, но весьма подвижен. Он никогда не употреблял бранных слов, избегал говорить «ты», особенно людям малознакомым, и, пожалуй, относился к той немногочисленной группе лагерников, для которых заключение было далеко не худшим поворотом судьбы.

Бухаров, зная в общих чертах прошлое Беды, ненавидел его, иногда он не мог удержаться, чтобы не подкусить Артиста. Но это никогда не выводило Беду из обычного равновесия, на что, впрочем, были свои причины.