Штрафной батальон

Отчитав меня, но, наверное, не чувствуя себя окончательно правой, Настя сама разогрела постный пшенный суп, налила в тарелку:

— Похлебай горяченького. Небось всю дорогу все три дня ехала всухомятку? — И, уже обвязав голову поверх белой косынки серым, с белесой каймой полушалком, сказала: — Тут, может, к ночи придет человек, ты дай ему поесть. Он, может быть, переночевать попросится, так ты пусти. Он сегодня утром приехал в Москву. Я ему обещала: «Если вы дела свои все не обделаете до вечера, то приходите до нас ночевать». А то куда ж ему, бедному, деваться. Пусть, думаю, у нас перебудет.

— О ком ты? Что за человек?

— Пленный. Рука у него изувеченная. Несчастный человек. Он ехал сюда, надеялся, что Алексей Иванович воротился из плену живым и ему пособит. Они вместе с Алексеем Ивановичем в Германии в плену были.

Настя ушла, а я под вечер поехала в монастырь, куда отвозила Димку. Дежурила другая девушка, не та, которая принимала его. Рядом стоял и курил пожилой мужчина в гимнастерке с закатанными рукавами, с капельками пота на лице, с мокрой прядкой волос, выбившихся из-под солдатской шапки. Они дружно ругали какую-то врачиху, устроившую им, видимо, разгон за плохое мыло и сменное белье.

— Я при чем? — оправдывался вспотевший дядька, дымя самокруткой. — Мое дело стричь да мыть, а за подштанники пусть спрашивает с кладовщицы, да я, вишь, под горячую руку попался.

Они оба настороженно взглянули на меня и умолкли. Я спросила, не поступал ли к ним примерно неделю назад мальчик десяти лет, маленького роста, крепкий, смуглый, в военной шинели, не русский, бурят, фамилия Тарбагатаев.

— Приводила я его в конце декабря. Его отправили в детский дом в Ярославской области, но он сбежал оттуда.

— И-и, гражданочка, бегают, как мыши! — сказал дядька, затаптывая окурок. — Мою их, отмываю, а вода, верите ли, черная с них бежит. Спрашиваю: «Ну чего вам, огольцам, в детдомах не живется? Кормят вас, учат, одевают». А какой-нибудь вот эдакий, от горшка два вершка, отвечает: «Зря стараешься, дядя. Все равно снова буду грязный скоро, все равно убегу».

— Отчего же убегают? — задала я странный вопрос. Димка бежал не в белый свет, а ко мне, к Вале.

— Родных своих ищут, — задумчиво ответила девушка. — Каждому в свой родной дом хочется.

— И я говорю, — согласился дядька, — все война виновата. Перемешала людей, как лопатой, да и по миру разбросала. А теперь вот всякий ищет свое родное пристанище, а дороги все из-за войны перепутались.

Тарбагатаев в приемник не поступал. Была лишь первая запись, когда Димка на этом столе показывал свои фотографии.

Монастырские стены и крыши огораживали большой кусок уже темного неба со звездами. Яркие, путеводные, они обещали, что не затеряется и найдет свой путь маленький мальчик, которому я не сумела помочь. «Будьте же добры к нему, люди и звезды!» — подумала я и произнесла вслух, обращаясь к своему созвездию:

— И ты будь добра, Большая Медведица.

Мне и в голову не пришло, что просьба моя похожа на молитву, на шаманское заклинание. Я сказала, о чем думала, а когда человеку никто не может помочь, то уповать приходится на созвездия, на их могущественную справедливость. Они распоряжаются людскими судьбами и жизненными путями. Пути Захарова и Димки пересекутся. Я даже представляю себе, как это произойдет. Радостное свидание, непременное и неизбежное, о котором пока не подозревает майор Захаров, приблизилось за последний час еще на сто километров. Безбилетный ефрейтор Димка едет к своему командиру скорым поездом. Паровоз торопится, свистит, пыхтит, а дежурная звездочка по ночам наблюдает за поездом и докладывает об этом важном маршруте Большой Медведице.

Медведица подняла звездную лапу, почесала за ухом и повелела: «Да свершится!»

Худой согбенный мужчина в изношенной шинели и плохонькой шапке, завязанной под подбородком, позвонил в дверь часов в десять.

— Простите, я к Громовым, — произнес он несмело — или это от холода у него сводило губы. Лицо его посинело, он, вероятно, долго ждал на улице, на морозе. — Я приходил уже два раза, но мне сказали, что Громовых никого нет.

— Входите, — пригласила я и подумала, что вот у Насти своя фамилия, у меня своя, а вместе с ней мы Громовы.

— Понимаете, я надеялся, что Алексей Иванович уже дома, вернулся из плена и сможет подтвердить, что в плену я не опорочил себя, — нашел он подходящее слово, — и сохранил достоинство советского человека.

— Входите же, — пришлось мне повторить, потому что он как-то жалко, неуверенно переступал с ноги на ногу на половичке, словно ожидая неминуемого отказа, и глаза его на замерзшем лице молили о сострадании.

1980

РАССКАЗЫ

БЛАЖЬ

В конце декабря председатель охотничьего коллектива майор Третьяк получил разрешение на отстрел двух лосей, и каждый охотник в части загорелся желанием убить хотя бы одного. Поехали, однако, только четверо, самые заядлые, а у остальных оказались какие-то иные более важные заботы.