Штрафной батальон

Анна Сидоровна ему опять громко ответила — не привыкла себя в обиду давать. Обидчик замолк, и она к окошку отвернулась, сжала губы, подумала: «Идол! Согрешила из-за него».

А к Галине непременно надо съездить, попросить, пусть платья пошьет. Она хорошо шьет, в ателье работает, а за это Анна Сидоровна постирает ей белье. Вечерком сходит, принесет узел, намочит, а утречком встанет пораньше, вытащит потихоньку на кухню, быстренько пожмакает и прокипятит. Соседи и не увидят. Управится, пока они встанут. Повесит до семи часов, двор большой, тыщи квартир выходят, кому какое дело, чьи простыни висят. Но какие же злыдни в их квартире! Эта Надька, язва, новая жиличка, непременно скажет:

— Вы, Анна Сидоровна, сами жалуетесь на слабое здоровье, а вон настирали мигом полный бак. Мне и то не совладать бы, а я чуть не втрое моложе вас.

— Отстань, змея! — громыхнет ей Анна Сидоровна и жалобно всхлипнет: — Заели вы, сволочи, гады, меня совсем! Тебе-то какое дело, грязнуха, нахалка, негодяйка, поганка?

Надька и уйдет.

Анна Сидоровна долго еще будет в полный голос на кухне причитать и жаловаться, никто и не сунется туда. А что, неправда? Что, ей сладко живется? За что, ну скажите, за что она несет свой тяжкий крест? Спаситель сказал: «Крест носи и крест неси». Верно. А разобраться, велики ли ее грехи? Если и грешила, то по мелочам — ругалась с соседями, но и замаливала в тот же день!

А сколько она молилась! Вся жизнь, если ее вспомнить, прошла в молитвах и церквах. Пропустила ли она хоть один двунадесятый праздник? Почитай, и воскресенья ни одного! В девушках просила бога, чтобы жениха послал порядочного, непьющего и чтобы ее не обижал. Вымолила. Яков был непьющий и пальцем ее не тронул, и за ним прожила пятьдесят лет с лишним, не работая ни одного дня. Знала лишь по дому, да и то не больно. Мыть, прибирать умела и сейчас все скребет да чистит, а разносолов каких готовить ума не дал бог. Шить тоже не выучилась. Смолоду отдавала портнихам. Зато в крестьянстве ну и здорова на работу была! Что косить, что копнить — сила не убавлялась; ничуть, бывало, и не умается и усталь не держится на ней. Ростом была заметная, спиною гладкая, все кофты жали под мышками и не сходились на груди. Щеки хоть вырежь, а голосина! Заведет припевки — на соседней пасеке слыхать. Парни как кочеты слонялись против их избы. Приезжали Нюшку сватать за тридцать верст, отказала двенадцати женихам! И хорошие, справные, хозяйственные были, но страсть как ей не хотелось идти за деревенского. Мечтала о Москве.

Года три, девчонкой лет с двенадцати, пожила она в няньках у тетки-лавочницы, и, хотя перепадало подзатыльников, понравилось Нюшке городское житье. Отдали ее из семьи в услужение к московской родственнице не столько от бедности, сколько по обычаю: все видные собой и здоровые девки из их можайской деревни нанимались в Москву. Начинали с нянек, обвыкали, присматривались и устраивались потом в богатые господские дома. Но в горничные Нюшка не сгодилась — крепко ногами топала, разговаривала грубым голосом и посуду колотила почем зря. Ремесла кухарки тоже не постигла. Удивлялась: зачем картошку чистить, коли в шкурке сварить можно?

Воротилась в родную деревню — едва не кувыркалась от радости: привольно, все будто ей радуется, кузнечики чикают, птички поют. Отхороводила лето, а к осени по Москве заскучала. Вот стояла бы она сейчас в своей подворотне на Пречистенке и глядела бы, как едут барыни в колясках молиться в Новодевичий монастырь. И она бы пошла.

В свою деревенскую церквушку у погоста ходила с радостью. Нравилась торжественность, чувство собственного смиренного величия, когда переступаешь церковный порог. Словно приподнималась, приближалась в молитвах к небу — и до бога рукой подать. И можно просить у него, чего захочется, чего не выпросишь у людей. И выпросила московского жениха, дал-таки бог, не засиделась в девках, семнадцати лет за Якова Петухова пошла.

Яков приехал в деревню к отцу-матери в гости, сам он сызмалу то в мальчиках, то в конторщиках обитался в Москве. Приехал незадолго до ильина дня — заканчивали стога складывать — и вышел на луг к девушкам вроде пособить. Покрасоваться ему хотелось, вот что! А какой он работник, коли вилы не умеет держать? Ох и смеялись над ним, и громче всех Нюшка. Закопали Якова девки в сено, а неуменье его простили — собою был больно пригож: высокий, черноволосый и чернобровый, глазищи синие, и все он их с Нюшки не спускал.

А она то загорится, то захолодеет, насмешничает над ним, а помани он пальчиком, спрыгнула бы со стога и побежала бы на край света за ним босиком. Ах как он враз ей приглянулся! На ильин день она себе коленки в церкви отмяла:

— За Яшку Петухова пошли выйти, господи. За него!

Вымолила. Две недели прошло после Ильи, заслали Петуховы сватов. А еще до сватов целовались они с Яковом за огородами возле речки под свежей копной. И говорила она Яше, что цветочек-василёчек он, и незабудочка, и солнышко, и мил дружок.