Штрафной батальон

Уже третья кончается. Дом строит… А зачем же забрал с собой новый костюм и белые рубахи? Что он, в белых рубахах бревна будет тесать?

На другой же день после отъезда встретился Анюте бригадир Геннадия.

— Чем мы твоему красавцу не угодили? Рассчитался, леший его дери, совсем. Вели ему, чтобы приходил снова оформляться. Плотники позарез нужны.

Не упала. Домой бежала, словно гнался кто. В комнате металась, плакала, молилась. А со стены — ясные, как у младенца, мужнины глаза. Брови крылышками к вискам, над ними черный волнистый чуб, а глаза голубые… Ох, голубые, будь они прокляты! Замахнулась на фотокарточку, повалилась в подушки.

Точно такая же фотография в леспромхозе на Доске почета висит: «Геннадий Кочетов — лучший плотник». И директор клуба его за активность хвалил. Дескать, вот вам пример: был баптистом, а мы его из секты вытащили, и стал он передовик труда.

А Геннадий не был настоящим верующим, Анюте-то лучше знать. Ухаживал за ней, предлагал жениться, она боялась за него идти. Понравился сразу, что таиться, влюбилась без памяти в ласковый голос, в небесно-голубые глаза. Но отговаривала себя, уразумляла: не по мне он, не по мне! На два года моложе и уж очень красивый, а красивый муж, известно, — чужой муж! Но не совладала с собой, поверила, что звезда с неба упала к ней прямо в подол.

С шестнадцати лет посещала Анюта секту евангельских христиан-баптистов и не мыслила, чтобы мужем ее стал неверующий человек. Как ликовала Анюта! Он со мной! Мы вместе! Наши молитвы рядышком возносятся ко Христу. В Библии написано: не перечь мужу. Она слова не сказала поперек за семь лет. Любила!

— Надо было и вам с ним на танцы ходить, — говорила потом Надежда Трофимовна. — Не пускали бы одного.

Как же не пустишь? Разве он спрашивался? Однажды собралась, нарядилась, пальцы тряслись от обиды, когда пудрилась. Будто зачеркнула в своем сердце что-то светлое, когда карандашиком брови подвела.

— Я пойду с тобой, Гена, на танцы.

— Ты, ты?! — отшвырнул от двери так, что о шкаф ударилась. Надушился, нафрантился — и айда!

Она задворками, переулками за ним… Стояла в парке, в тени, а в толкучке за штакетником выламывался ее муж, извивался, прижимал к себе мордастую девку, улыбался ей. Анюта за деревце ухватилась, щекою притулилась к прохладному шершавенькому стволу. «Боже, помоги, прости меня, грешную, дай силы дойти домой. Скорей бы на колени, защититься молитвою!»

…И сейчас шла быстро, спешила к дому, а душою устремлялась к видению, к лилейно-белому лучезарному спасителю. Вот он на кресте, а она перед ним на коленях. Спаси, защити! Скажи, что ты был, есть и будешь. Скажи, что твоя правда — единственная на земле.

В переулке встретилась «сестра» Дарья.

— У тебя, Аннушка, только что была. Поторопись, голубка. Не у Ершовых нынче, а у Родимцевых. Денежек захвати. Пришлый брат просит пособить.

Переодевалась Анюта, а сама спорила с Надеждой Трофимовной, будто та сидела здесь:

— Разве же это плохая вера, если велит ближнему помогать?

Дом Родимцевых в конце Новопроселочной, вся улица глядит в лес. С одной стороны калитки заборы, с другой в полсотне шагов от дороги начинается сосновый бор. Как ни торопилась Анюта, а пришла, когда все уже собрались, ждали одну ее.

«Ближним» оказался слепец, обросший оборванец.

— Брат наш во Христе пострадал за веру. Сидел в тюрьме, там и ослеп, — рекомендовал пресвитер Ершов.

Молились, пели псалмы. Слепой, задрав голову, хрипло басил. Рядом с ним тоненький детский голосочек выводил старательно: «…никто меня с Христом не разлучит». Слушая детское пение, старухи всхлипывали от умиления, Анюту словно кто за горло держал.

Возле слепого стояла девочка, сказал, что его дочь. Девочке лет пять, худенькая, грязненькая, как приблудный котенок на недобром дворе.

Анюта поднялась с колен, взяла ее на руки, хозяйку попросила:

— Сестра Мария, керосинку зажги.

В большой горнице Ершов не очень складно рассказывал о египетской фараонше, что нашла в камышах еврейское дитя, а в кухне Анюта и Мария мыли девочку. Мария плакала: в рваном бельишке ребенка ползали вши…

— Господи, смилуйся, сейчас ведь не голод, не война!

Анюта с сухими глазами и дрожью в голосе допытывалась:

— Скажи, маленькая, мама твоя где?

— Там.

— Где «там»?

— Не знаю.

— А кто это с тобой, папа или дядя?

Ребенок испуганно молчал.

— Не пытай дитя, Аннушка!

— Он же погубит ее! Для корысти, негодник, за собой таскает. Тоже нашелся святой.

— Не осуди. Бог ему судья, бог и покарает.

— Что-то не больно он со своими карами спешит.

— Аннушка! — Мария с укором посмотрела, сказала со вздохом: — Дай-ка это вшивое барахлишко, пойду за сараем сожгу.

Девочка уснула на руках Анюты, чистенькая, рыжеволосенькая, с крохотным носиком в веснушках, как в росе.

— Желтенькая ромашечка, цветочек жасминовый! Рыженькая дочурка моя! — шептала Анюта, слушая в себе ровную тихую радость, исходящую от тепленького тельца.