Штрафной батальон

— Был я уже в военкомате. Приказали подождать один месяц. Тогда направят в артиллерийское училище на полгода. Война ведь кончится, Витька, мы и не успеем. Давай рванем добровольцами?

В тот же день Виктор заявил родителям, что решил вместе с Андрюшкой Митрохиным добровольно идти на фронт.

— Не лезь, дурак, в пекло, пока не призывают, — строго прервал отец. — Для кого я стараюсь? Обойдется война и без тебя.

Мать вскрикнула, схватилась за грудь, упала в обморок, а очнувшись, рыдала, мотая головой из стороны в сторону, и грозилась проклясть сына страшным материнским проклятием, если он не одумается.

— Коля, поговори с ним как следует! — стонала она, и Виктору долго пришлось выслушивать от отца о том, что на фронте не только щеголяют в красивой военной форме.

— Там стреляют, там можно и под пулю угодить. Родину, конечно, защищать надо. Кто же говорит, что не надо. Но на то есть военкомат, чтобы призывать тех, кого он считает нужным. Призовут, тогда уж пойдешь как миленький выполнять свой гражданский долг, а сейчас тебя, сопляка, еще не просят, и сиди-ка ты на месте.

Виктор кивнул, хотя в душе и не согласился. Он уже представлял себя бравым командиром, приехавшим на побывку из действующей армии. Вот он вышагивает по бульвару на зависть маменькиным сынкам и на восхищение знакомым девчатам. Но дня через два мать Ивана Чижова, которого проводили в армию в прошлом году, закричала вдруг во дворе диким, нечеловеческим голосом, вцепилась руками в запрокинутую голову, раскачивалась и причитала вслед виноватой понурой почтальонше:

— Убили-и! Уби-ли-и-и… Сыночка Ваню убили-и-и…

Крик казался невероятно страшным оттого, что стоял ясный день, голубело над двором небо, светило солнце, и кровельщики звонко гремели серебряной жестью, и заплаты на крыше блестели как большие конфетные обертки. А Ивана Чижова, сына домуправского слесаря, убили.

Сердце Виктора екнуло, упало, но тут же всплыло, спасенное твердой мыслью: Ваньку убили, а его не убьют, его не могут убить, он Курносов. Не ему же, Курносову, умирать, когда и солнце, и небо, и серебряные крыши — все остается на своем месте. Он послушно поехал с отцом к какому-то знакомому врачу в какой-то диспансер, где старательно высовывал язык и глубоко дышал, и получил справку о том, что у него врожденный порок сердца и слабые легкие.

— На кого же ты нас с отцом, старых, кидаешь! Вон Витька на полгода старше тебя, а сидит как младенец дома! — голосила на кухне мать Андрея Митрохина.

Слышать Виктору эти причитания было что ножом по сердцу. Вместе же с Андреем собирался он идти записываться добровольцем, а вот теперь боится выйти в коридор, чтобы с ним не встретиться. Андрей не захотел ждать направления в артиллерийское училище, пошел и попросился на фронт.

Андрюшку в классе прозвали Длинным. Высокий, выше Витьки почти на целую голову, он выглядел моложе его. Совсем на вид пацан. Плоские щеки с нежным румянцем, как у девчонки, глаза застенчивые, ясные, в пушистых густых ресницах, походка легкая, упругая, будто ноги ступают по особенной, резиновой земле.

— Не один же я, мама, а почти все ребята из нашего десятого «Б», — оправдывался он, и голос его звучал виновато.

— А Витька? — талдычила свое Андрюшкина мать. — С него, с Витьки, взял бы пример!

Виктор поспешно скрылся в своей комнате, боясь услышать, что ответит Андрей.

Провожать его не пошел, сказал, что не отпустят с работы. Отпустили бы, конечно, если бы попросил, но он не отпрашивался. Стыдно было бы смотреть в глаза Андрею.

Еще стыднее было Виктору после отъезда Андрюшки тащить в бомбоубежище здоровенный чемодан, набитый всякими тряпками. Отец волок такой же. Мать, изнемогая от жары в новом драповом пальто, несла что полегче: сумку с продуктами и бидончик с водой на тот страшный случай, если завалит и придется неизвестно сколько времени отсиживаться в подземелье.

— Застегни воротник, укутай шею, ты болен, тебе нельзя простуживаться, а здесь сыро! — громко велела мать Виктору, и он, краснея, прикрывал воротником лицо, круглое, розовое, щекастое, давая себе обещание, что ни разу больше не спустится сюда, не потащится с барахлом на смех людям, один останется во всей квартире или вовсе не придет с работы домой, заночует у ребят на заводе в красном уголке, там койки поставлены для тех, кто дежурит на крыше.

Но наступал вечер, и мчался Виктор в родной дом, висел на подножке битком набитого трамвая, спешил, как от непогоды, укрыться от темноты. Фонари на улицах не горели. Черные окна, перекрещенные полосками бумаги, глядели незряче в затемненную Москву, на витрины, заложенные мешками с песком, на толпы людей с чемоданами и узлами, спешившими к станциям метро, чтобы спрятаться от бомбежки.

А дома у Курносовых, когда они возвращались под утро из убежища, все было, как до войны, прочно и покойно. Отец пил чай из подаренного стакана в серебряном подстаканнике, мать — из любимой чашки. Виктор мечтал: вот проснутся они утром и услышат по радио, что война кончилась.