Штрафной батальон

— А знаешь, как мы их однажды весной 42-го околпачили? — сползая к нему задом, вдруг возбужденно опросил Шведов. — Прямо удивительно!

Павел стал слушать.

— Я войну начинал в Прибалтике, в танковой дивизии Черняховского. Тогда он еще полковником был. Отходил с ним от самой Риги до Новгорода. А там, скажу тебе, гиблый край для танкистов — леса и болота. Да и пехоте тоже несладко, в землю никак не зарыться: копни на штык и — вода. Через просеку тоже не побежишь, каждый сантиметр у них, у собак, пристрелян. Как патроны подтаскивать или баланду, так беда. А тут как раз в апреле немцы день рождения Гитлера готовились отмечать, портретов его уйму навезли. Как они к нам попали — не знаю, но чья-то умная голова сразу им применение нашла. Выставили мы их ночью на палках лицом к фашистам. Плотно так один к одному поставили, на самых опасных местах. И что ты думаешь? Сразу стрельбу прекратили. Мы чуть ли не в рост ходим, а они молчат. Попробуй-ка пальни по фюреру! Кишка тонка. Здорово придумали, а? — косит он на Павла глаза. Но есть в них и какая-то настороженность.

Павел отнесся к рассказу Шведова с нескрываемым недоверием, приняв его за один из тех распространенных солдатских трепов, которые во множестве ходили по фронту.

— За кого ты меня вообще-то принимаешь?

— Как за кого? За Колычева!..

— Слушай, Шведов! Давно хочу тебе сказать: не всегда я твои подтексты улавливаю. Не понимаю, когда ты серьезно говоришь, а когда треплешься. Что у тебя за натура такая? Накатывает, что ли, время от времени?

— А ты здорово по этому поводу не расстраивайся. Я сам себе и то не каждый день нравлюсь. — Он опять говорил в своей снисходительно-ироничной манере. — И потом, знаешь: жизнь ведь долгая школа. В ней учатся до скончания дней своих. Так что есть у нас у всех шанс со временем постигнуть непостижимое.

Мысль о школе жизни, правда, несколько переиначенная Шведовым, принадлежала майору Балтусу. Комбат высказал ее в своем обращении к тем из штрафников, кому предстояло испытывать судьбу во второй раз. Он еще сказал, что надо быть готовым к тому, что и второй экзамен может оказаться не последним на пути к желанной цели. Чем напутственные слова Балтуса не устраивали Шведова, который явно иронизировал над ними, Павел понять не мог.

— Вас бы с Курбатовым в один взвод свести. Тот постоянно желчью исходит, все ему не так и не эдак, и у тебя заходы бывают. То вроде бы ничего, то совсем ни к черту — и близко не подходи. Весь ядом пропитан…

Спустились в траншею. Шведов впереди, Павел сзади.

— Ты в предчувствия и знамения веришь?

— Еще чего…

— А я верю. Тошно мне что-то с самого утра. Шлепнут, наверно, сегодня.

— Ну вот, придумал!

— Точно. Меня предчувствия не обманывают. С детства подметил. Однажды три года подряд в семье пятого августа несчастья случались: сначала дед умер, потом сам на велосипеде расшибся, полноги снес, потом на отца похоронка пришла — погиб в Испании пятого августа. С тех пор опасаюсь этого дня и числа. С патрулями, кстати, тоже подрался пятого, правда, ноября.

— Брось, не ерунди! Чепуха все это. Сроду бы не подумал, что ты такой ереси веришь.

— Нет, правда. Меня ведь прошлый год почти в это самое время на тот свет чуть не спровадили, неделькой позже только. Тоже вот так с утра-то маялся…

— Ну и что с того?

— А то, что обязательно со мной что-нибудь плохое должно случиться. Вот посмотришь!

— Выбрось из головы! Видал я таких, знаю. Заблажит, заблажит и в бой уж заранее мертвяком бежит, пули ждет, страхом весь скован. А если б не блажил да не раскисал — точно жив бы остался. Перебарывать себя надо.

— Блажь блажью, а если предчувствия оправдываются?

— Мистика. Несколько раз случайно совпало — и ты запомнил. Потому что больно. А то, что до и после того тысячу раз не оправдалось, во внимание не принимается. Потому что не задевает. Проверь. Сразу излечишься.

— Русский словам не верит. Подождем до вечера.

— Давай! Только помни, что я сказал…

Баев, как только они вернулись в блиндаж, торжественно поднес каждому по куску дымящейся конины: «Вкуснятина!» Но поесть не успели. Только присели, как послышался нарастающий вой немецких самолетов. Все замерли. Бомбардировщики зашли на цель, построились кругом. Спустя время земля тяжело, глубинно ухнула, словно выдохнула долго удерживаемый вздох.

Близкий разрыв покорежил накатник. Воздушная волна сорвала прибитый к дверным косякам брезент, затушила коптюшку. Вихрь песка и пыли больно хлестанул по лицам. Кто-то истошно закричал, но тут же осекся.

Гром разрывов с каждой секундой нарастал и вскоре превратился в сплошной грохот. Помимо бомб, на окопы обрушился огонь вражеских дальнобойных орудий.

Серия бомб вновь сильно встряхивает блиндаж, смахивает на пол котелки с кониной, густо присыпает землей сквозь щели наката.

Солдаты отплевываются от пыли, протирают глаза. Шведов знаками показывает наружу: «Началось!» Павел соглашается. Совмещение бомбежки с артналетом — это увертюра перед атакой.