Штрафной батальон

В сумерках стали отходить и строевые части первого эшелона. Отходили до самого утра. Тут же сурово, деловито закапывались в землю, устанавливали противотанковые орудия, пулеметы, подносили ящики с патронами и снарядами, тянули связь. Привычно, без паники, делали свое солдатское дело – готовились к новому бою.

Между тем неясным оставалось положение на других участках фронта. Как там складывается обстановка, держатся или отходят наши – штрафникам было неизвестно. Сведения оттуда до них не доходили. Третий день не поступали в роты и газеты. Полное неведение.

– Неужели опять попрут, гады, а? – с сомнением вопрошал Шведов, обращаясь к Павлу и сменившему его в окопе наблюдателя Баеву, когда они втроем присели на корточки перекурить. – Слышь, взводный! Помнится, ты отмечать командировочные до Берлина по прямой навострялся, путь, говорил, открыт.

– А ты не так, что ли, думал?! – огрызнулся Павел. – Я и сейчас от своих слов не откажусь. Преподнесут им еще тютю к носу, подожди!

– Гладко было на бумаге, да забыли про овраги, а по ним ходить!

– Я другого никак в толк не возьму, братцы! – силился понять фронтовую обстановку Баев. – Собственными же глазами видел, сколько у нас всякой техники по тылам напихано, сколь матушки-пехоты в резервах напрятано. А сюда не подбрасывают. Почему? – сокрушается он, заглядывая в ожидании ответа в лицо каждому из собеседников.

– Сие, пожалуй, не только нам, грешным, но и не каждому командиру дивизии дано знать, – глубокомысленно изрек Шведов. – Секрет Верховного главнокомандования.

– Как бы там ни было, а далеко немцев не пустят, – стоял на своем Павел. – Слышали, что за спиной у нас целая танковая армия в резерве стоит? Не зря она там стоит. Научились и наши кое-чему за два года войны. Как преподнесут сюрпризик – так долго икаться будет…

– С точки зрения высокой стратегии – оно конечно! – согласился Шведов. – Танковая армия – аргумент убедительнейший, да тут я с тобой, пожалуй, спорить не буду. Катуков ею командует, он еще в 41 – м, под Москвой, фашистам ижицу прописывал. Его бригада первой гвардейство заслужила. И тут наверняка прищемит фрицам хвост. Все сходится. Но какого ж тогда черта мы отступаем?..

* * *

В тот же вечер, ближе к полуночи, в штрафном батальоне состоялось экстренное партийное собрание. Случайно оказавшись в тот момент в расположении штаба – разыскивал ротного, Павел стал нелегальным его участником.

Прежде всего его поразил численный состав коммунистов. На собрании, разместившись под деревьями на снарядных ящиках, присутствовало никак не меньше трех десятков человек – офицеров, работников штаба и солдат, представлявших различные службы. Почему-то и в мыслях не возникало, что в штрафном батальоне может быть столько членов и кандидатов ВКП(б).

Притаившись воровски за штабным автобусом, никем не замеченный, как тать ночной наблюдал за этим собранием Павел. Обжигался стыдом, порываясь уйти, но не мог.

Вел собрание грузный лысоватый старший батальонный комиссар, совершенно Павлу незнакомый, даже мельком его в батальоне видеть не приходилось. Был он почему-то в упраздненной форме, без погон, с тремя прежними прямоугольниками в петлицах и комиссарской звездой на рукаве, говорил негромко, так что слов не было слышно совершенно. Но странно, Павла не покидало ощущение, что он все слышит комиссарский голос, и слова, будто обращенные и к нему, бывшему члену партии и командиру Колычеву, ясно всплывали и отпечатывались в его сознании: «У коммунистов в предстоящих боях есть только одна привилегия – первым подниматься под пули врага и вести за собой остальных, одна заповедь – быть всегда там, где труднее всего. Этого требуют от нас партийный долг и совесть. Иной позиции для члена партии нет и быть не может. И каждый коммунист должен доказать это не на словах, а на деле…»

Так говорил секретарь партбюро их стрелкового полка старший политрук Метелин. Говорил тогда, в горьком и тягостном июле 41 – го, когда коммунисты роты, в которой командовал взводом лейтенант Колычев, собрались на свое первое с начала войны фронтовое партийное собрание. Собрались на полянке, под кронами вековых карельских елей, неподалеку от насыпи недостроенной железной дороги на Алакурти. Роте предстояло прикрыть собой отход на Кандалакшу тылов и дивизионного медсанбата.

Тогда, в 41-м, Павел был равным среди товарищей по партии, мог честно смотреть им в глаза и рядом с ними клялся не щадить своей жизни для разгрома ненавистного врага.

Рота приказ выполнила, и первым верность партийной клятве проявил сам старший политрук Метелин, заменивший погибшего командира роты. Потом Павел выводил глухими чащобами остатки почти целиком перебитой роты, и бойцы несли на плащ-палатке тяжелораненого, умирающего комиссара.

Метелин лежал молча, расслабленно, с застывшим выражением отстраненности на быстро высветлявшемся и заострявшемся лице. Навсегда отложились в памяти его последние, с трудом произнесенные слова:

– Сумку, полевую, передай в политотдел. Там все записано, кого к награждению представить…