Штрафной батальон

— Ты лисьим хвостом не мельтеши. Привык следы заметать. Ты лучше по-честному при всех скажи: виноватым себя считаешь? Черта с два! Ты на одну месячную зарплату продуктов упер? Трепло! А по какой цене продал? Может, сиротам подешевле отдал или инвалидам скостил? Три шкуры ты со всех содрал, отец-кормилец. А здесь Исусом Христом прикидываешься, морда спекулянтская!.. — Столько разящей, испепеляющей ненависти было в его словах, что у Рушечкина испарина на лбу проступила, будто вновь обвинительное заключение выслушивал. А Бачунский под молчаливое одобрение большинства продолжал с прежней неутихающей страстью: — Штрафной батальон ему, видите ли, не климатит. Шкуры своей жалко стало. А как же другие солдаты два года под смертью ходили, пока ты на складских харчах брюхо наедал да по бабам солдатским шастал? Это тебе хорошо, подходяще было? Скотина! И кисет свой спрячь. Я с тобой с… рядом не сяду. И запомни: таким, как ты, только в штрафном и место. Закруткой табака мне рот хотел заткнуть? Не выйдет! Обидно, что может чиркнуть слегка такого гада в бою и опять чистым на свой склад улизнет. Вот это действительно будет несправедливость так несправедливость, если хорошие люди погибнут, а такие вот уцелеют…

Рушечкин ощерился, сам перешел к нападкам.

— Не себя ли в хороших-то числишь? Еще неизвестно, за что тебя, голубчика, сюда упекли, кто из нас Исусом Христом прикидывается. Тоже мне, праведник выискался!..

— Во всяком случае, не за подлость сюда залетел…

— Ой-е-ей! Может, слезами по твоей порядочности умыться прикажешь?

— Не знаю, как по мне, а по тебе точно вторая смерть, о которой комбат в прошлый раз говорил, плачет. Точно тебя дожидается, никак стороной не обойдет.

— Каркнула ворона, а сыр выпал.

— Остынь, ребята! — веско урезонил Сикирин. — Больше, меньше виноват — неча попусту друг на друга яриться. Сказано — кровь рассудит!

Павел привстал, поставил последнюю точку:

— Правильные твои слова, Григорий Дмитриевич, и вовремя сказаны. До боя все равны, а после видно станет, кому амнистия, а кому трибунал.

* * *

— Не спишь, Колычев?

— Нет, а что? — нехотя отозвался Павел, притворно зевая.

Салов присел в ногах на краешек нар, нерешительно помялся.

— Может, закуришь цыганскую? — достал неизменную пачку «Красной звезды», повертел в пальцах. Папиросы эти — саловская примечательность. Где и как умуд рялся он их доставать, скрывала тайна, но в кармане они всегда у него были.

Внутренне противясь самому себе — понимал, что без причины цыган не подошел бы и что не следует обижать его отказом, — Павел все же извлек свой кисет с махоркой.

— Слыхал, братяй, что Клопу ночью грабку начисто отхватили?

— Ну да? — хоть и безразлична была ему судьба уголовника, но все-таки поразился Павел. Какой-никакой, а человек.

— Верняк! — уверил цыган. — Дохитрилась обезьяна рябая, сама себя руки лишила. — Он не скрывал какой-то своей недоброй радости и торжества.

Пытливо взглянув в лицо цыгану, Павел поразился; глаза у него неестественно светились.

— А и ты, вояка, в натуре, что ль, ничего не понял или на дурочку Данилу провести хочешь? Мужик вроде битый! — хохотнул он с превосходством. — Он же себе мастырку заделал. А вы уши развесили, тюфяки. Клоп что хотел? Он думал до времени в нору уйти, пока шухер после Гайера затихнет, а заодно и батальон, глядишь, на фронт отправят. Не климат для него оставаться: каждый шаг, фраера, секете, да и урки хвосты поджали. Голый он. Вот и заложил оскомину с зуба под шкуру. — Скребанув пальцем по эмали зуба, Данила наглядно продемонстрировал, как это делается. — Так в лагерях от работы кантуются. Раздует ему руку или ногу, он в санчасти дней девять отлеживается, а потом в бараке столько же задом нары утюжит. На освобождении. Резину тянуть урки умеют, а Клоп давно ученый. Не раз нитку с керосином под кожей протаскивал, а от нее хлеще раздувает. Он и мыло жрал. Сам хвалился. Чуть от кровавого поноса концы не отдал на Колыме. И тут все бабки подбил, да просчитался. Не в энту сторону повернуло, — опять сладострастно позлорадствовал цыган, — гангрена, санитар толковал, пошла. Живо от одной грабки освободили, да, гляди, еще в особый потащут. Он там сейчас, как тигра бешеная, икру мечет. А вы со Шведовым ему: «В санчасть топай, в санчасть!» Фонари! — Сплюнув с сердцем на пол окурок, Салов поднялся и вразвалку удалился на свое место.

«А ведь не ради одного злорадства цыган подноготину Клопа выложил, — задумался Павел. — Вроде предупреждает, что и от других блатняков подобных выкрутасов ожидать надо».

— Ну и твари! — заворочался неподалеку не спавший Бачунский. — Пока своими глазами не увидишь — не поверишь, что есть такие на свете.

Прихватив шинель, он пересел к Павлу на то место, где до него сидел цыган.