Штрихи к портретам и немного личных воспоминаний

Эта статья поразила специалистов-физиков не только своим содержанием, но и формой: в ней не было ни цитат, ни ссылок на авторитеты, ни благодарностей тем, кто помогал — обычных атрибутов научной публикации. В ней было очень мало математики. «Приводимые в его статьях доводы выглядели несокрушимыми, а выводы — совершенно невероятные выводы! — казалось, возникали с необычайной легкостью. К этим выводам он пришел, пользуясь силой и логикой своей мысли, не прислушиваясь к мнению других. Это кажется поразительным, но именно так и создавались его труды», — писал Ч. Сноу.

Сноу, вероятно, не знал о том, что сам Эйнштейн, оглядываясь на свою молодость и, возможно, имея уже несколько иные представления о своем предназначении, высказал совершенно противоположное мнение:

«Открытие не есть порождение логического мышления, даже если его конечный результат облечен в логическую форму».

Здесь можно, наконец, и указать причины той сдержанности в оценках Эйнштейна как ученого, присущей многим физикам, о которой говорилось выше. В физике, как и в других науках, существуют два типа великих ученых, которые можно условно обозначить «великие библиографы» и «великие экспериментаторы». Первые, овладев всей огромной существовавшей до них информацией, делают из нее «свежие» выводы и добавляют в эту копилку собственные теоретические разработки, основанные на логическом анализе, вторые, также овладев наследием предшественников, делают свой шаг вперед, воссоздавая натуру в лабораториях. Если в одном ученом соединялось величие теоретика-библиографа и экспериментатора, то он получал титул «гениального». Эйнштейн, как видно из всего сказанного выше, не относился ни к одному из этих привычных типов, и это настораживало его коллег.

После первых открытий жизнь Эйнштейна изменилась. Информация о перевороте в древней науке, совершенном молодым чиновником патентного ведомства, вскоре стала достоянием мировой общественности. Слава Эйнштейна росла, и он стал получать приглашения на преподавательскую работу в различных учебных заведениях Европы, но нигде так и не смог «осесть». Вот как описывал свои впечатления о непродолжительном профессорстве Эйнштейна в Карловом университете его преемник Ф. Франк:

«Когда Эйнштейн прибыл в Прагу, он походил скорее на итальянского виртуоза, чем на немецкого профессора, тем более, что он был женат на южной славянке. Он явно не укладывался в стереотип рядового профессора немецкого университета в Праге».

Наконец, в ноябре 1913 года он был избран членом Берлинской академии наук и летом 1914-го переехал в Берлин, начав преподавательскую работу в Гумбольдтовском университете. И время, ушедшее на скитания по Европе, и первая часть берлинского периода были годами активной творческой работы Эйнштейна. Число сторонников теории относительности в этот период неуклонно росло. Появились первые монографии, развивающие принципы Эйнштейна. Сам же он продолжал совершенствовать свои идеи и закончил эту работу статьей «Основы общей теории относительности», увидевшей свет в начале 1916 года. Год спустя Эйнштейн написал свою итоговую «книгу» — первую книгу в его жизни — «О специальной и общей теории относительности». Слово «книга» здесь взято в кавычки, потому что это издание насчитывало… 70 страниц! Все его фундаментальные идеи, связанные с этим направлением физики, были изложены, и он предоставил им самостоятельную жизнь.

Последние годы двенадцатилетия, отданного теории относительности, были омрачены совершенно неприемлемыми для Эйнштейна политическими событиями. Дело в том, что в нем изначально была заложена идея единения человечества, и он считал, что понимание этой идеи присуще всем людям и что мир идет по этому единственно верному пути. Явный признак торжества этой идеи он видел в искренних, как ему казалось, взаимоотношениях и сотрудничестве интеллектуалов всех народов, что, как ему казалось, делало совершенно невозможными серьезные столкновения тех стран, которые они представляли. Первая мировая война нанесла жестокий удар по этим представлениям Эйнштейна и отрезвила его, но не лишила надежды, и он начал борьбу за свои политические идеи с той же, а может быть, и с еще большей отвагой, чем та, что была проявлена им в науке.