Штундист Павел Руденко

ним подошел молодой барин Валериан.

Он узнал о происходившем в деревне через дворовых и шел в сельское правление, чтобы,

если можно, не дать обидеть невинных людей. Но не заставши уже там Лукьяна, пошел следом

за толпою, провожавшею повозку с арестантом. Он услыхал последние разговоры, и ему

захотелось сказать свое слово.

– Никакой вины за Лукьяном и за всеми этими людьми нет, – проговорил он. – Люди хотят

простой веры, без попов, которые дерут с живого и с мертвого. Вот попам и обидно. Так я

говорю? – обратился он к штундистам.

– Так-то так, – ответил нерешительный голос Ульяны, – да не в одном обирательстве дело…

– А что, ты разве тоже их веры будешь? – спросил с любопытством староста.

Валериан засмеялся.

– Нет, мая вера другая, – сказал он. – Да я не о своей вере говорить пришел. Скажите, –

обратился он к штундистам, – как Лукьянова семья осталась? Не нужно ли помочь? Коли что

понадобится, дайте знать. Мы с отцом всегда рады.

– Спасибо тебе, барин, на добром слове, – сказала Ульяна. – Мы знаем, что вы до нас

добрые. Только уж ты будь спокоен; мы сами справимся. Кого, кого, а уж Лукьянову семью мы

не оставим в нужде.

– Это ты хорошо говоришь, – сказал Валериан. – Нужно друг за дружку стоять; не только по

вере, но и всем. А все же, коли понадобится, милости просим.

Он кивнул головой Ульяне и ушел, оставив толпу еще в большем недоумении, чем прежде.

У отца Василия тем временем накрывали на стол и собирались угощать нежданного и не

особенно желанного гостя.

Перед обедом Паисий заперся с хозяином и имел с ним объяснение, от которого отца

Василия бросало и в жар и в холод. Паисий выговаривал ему от имени архиерейского правления

за невзнос обычной дани и от своего – за то, что он так распустил свою паству.

– Ведь за всех малых сих, тобою пасомых, ты ответишь перед Богом, – донимал его

молодой попик. – Горе человеку, через которого проходит в мир соблазн. Помнишь, что о таком

человеке в Писании сказано? Лучше ему камень на шею да в воду, ибо Содому и Гоморре легче

будет на том свете, чем такому человеку. Понимаешь, отец, чем это пахнет, а?

Отец Василий только закатывал глаза и сокрушенно вздыхал.

– А разве это не соблазн, что у тебя еретикам такая' воля, что православные их покрывают?

Разве так надлежит пастырю, который печется о своем стаде? Что ты Богу ответишь, когда он

тебя спросит, что ты сделал с тем, кто тебе доверен был?

Отец Василий даже застонал: на этом свете за все отвечай перед архиереем, "а том – перед

Богом! Просто хоть камень на шею, да и в воду – и то впору.

– Ох, отец Паисий, не знаешь ты здешнего народа!- проговорил он. – Разве с ними

сообразишь? Ты им о том, чтобы порадели о вере, а они свое: наше, мол, дело сторона. Подати,

мол, платим исправно и все повинности исполняем, а там пускай себе идут в геенну огненную,

коли им любо. Это уж их дело. Мы за них, мол, не ответчики. Ну что с таким народом будешь

делать? – закончил отец Василий, разводя руками. '

Паисий бросил на него взгляд, полный презрительного сожаления.

– Как – что будешь делать? – сказал он. – А ты наставь, объясни. На то ты отец духовный.

Как они не ответчики? Все Богу ответят за то, что терпят и дают плодиться его врагам.

Неурожай ли, град, засуха случится, – а ты и растолкуй, что это Бог карает их за то, что

еретиков у себя терпят. Скотский падеж, – а ты объясни, что это за то, что еретическая скотина

с православной пасется. Как-таки, чтоб Бог не покарал за нерадение? Они о Боге не брегут, и

Бог о них занебрежит. Так-то! Ты вот и вразумляй. Да не раз, не два, а денно и нощно: и с

амвона, и на исповеди, и в беседах на дому. Мужики не послушают – за баб примись. На то ты

поп.

– Вишь ты, а мне и невдомек! – простодушно воскликнул отец Василий, начиная

соображать.

– И им лучше будет и тебе, – продолжал Паисий и принялся развивать другую сторону дела,

которая, он знал, была гораздо доступнее его собеседнику.

Отец Василий слушал развеся уши, и Паисий, видя свой успех, смягчился и даже обещал

похлопотать в консистории, чтобы там повременить с "данью".

К столу оба вышли в благодушном настроении. Вкусная уха и свежие штундистские караси,

которые очень пригодились матушке, окончательно ублаготворили ревнителя православия. Обед

вышел самый приятный. Матушка все жаловалась на трудные времена и на умаление доходов.

– Охладел народ к вере, – говорила она. – Бывало, прежде каждый мужик три молитвы на

дому заказывал, а теперь и от одной отлынивают. – Она жаловалась и на плохие требы.

– Совсем не мрет народ. Дети, точно, мрут, как мухи, да какой от ребенка доход? Лукошко

яиц посулит баба, й на том спасибо, хотя хлопот с ребенком ведь столько же, сколько и с

большим. А настоящий народ как-то совеем Божиим попущением не мрет. За лето только двух

отпевали, да полиция мертвое тело какого-то бродяги пропойцы нашла на дороге. Пришлось

отпевать даром. Совсем земляной доход пустяшный стал. А вот, – прибавила она со вздохом, –

отцу Иннокентию преображенскому Бог какое счастье послал. В одно лето у него сто человек

померло от дифтерита. Так во какие хоромы построил себе в городе. Видали небось на