Штурм Бахмута, позывной «Констебль»

Я увидел, что они немного напряглись, и мои догадки подтвердились. Чем дальше мы оказывались от линии боевого соприкосновения, тем больше в людях начинали говорить их старые представления, с которыми они жили раньше. Я не был зеком и идентификации со мной у этих ребят было не много. Я был для них Вэшником, а это было чем-то отдаленно напоминавшим совершенно другую «масть», которая не билась с их понятиями. И если в окопах это чуть-чуть сглаживалось близостью смерти и жесткой необходимостью воевать бок о бок, то тут эти представления о своих и чужих, вновь вылезали наружу, как со стороны государства, так и со стороны самих заключенных. В тех кругах, где я вращался раньше, у этого было четкое название — самостигматизация. Ярлык, который вешал на себя человек, из-за регулярного отвержения его среднестатистическим обществом.

— Чифир будешь? — предложил мне другой парень с перевязанной рукой и ногой.

— Нет, спасибо. Голова болит.

После того, как я отказался разделить совместное распитие чая, я скорее всего попал в категорию людей, к которым стоит присмотреться внимательнее. Они на время замолчали и заговорили между собой более тихо, чем разговаривали до этого. В палате повисло тягостное напряжение. Я разложил свои вещи на кровати и пошел на разведку: осмотреть окрестности и перекурить. Здесь все напоминало ту первую пересылку, на которую я попал после Молькино.

Лица этих людей ужасно напоминали тех, кого я встречал там. Те же поцарапанные осколками люди, рассказывающие свои байки про ужасы войны. Но по сравнению с прошлым разом, который был всего три месяца назад, я мог и сам рассказать им много интересного и правдивого. Мы все находились в более-менее одинаковой жопе, но эта склонность к преувеличению и излишней драматизации в их рассказах раздувала эту жопу до размеров черной дыры, пожиравшей вселенные. Хотя, если говорить, по справедливости, я сильно обобщал, и те, кто меня окружал сейчас в госпитале, были разными. Мой мозг, истощенный страхом и агрессией, замечал все самое плохое и старался игнорировать приятное и человечное.

— Они же тебе чифира предложили. Что ты на них взъелся? — стал рассказывать раненный в сердце психолог раненному в голову вояке.

— А чего они тут ноют? Не могу я это слушать больше.

На передке, эти зоновские рассказы надоели.

— Дай тебе волю и разрешение, и ты бы завыл. Но ты не можешь. Ты законсервировал себя и меня вместе с собой. Замуровал в клетку маскулинности и пацанской бравады, которую ты немного путаешь с героизмом.

— Опять ты свою психологию тут разводишь? Пришел воевать — воюй! Нехер тут жалость распускать свою и заражать ей других.

— Да что тут страшного послушать этих людей и посочувствовать им. Мы же это умеем.

— Нет. Раскиснешь тут опять, а через неделю обратно по руинам бегать. Наша война еще не окончена!

Первые два дня я провел в одиночестве. Общаться и слушать героические истории про то, как тяжело им было, не хотелось. А свои рассказывать не хотелось тем более.

«Эрик»

На второй день в курилке ко мне подошел паренек небольшого роста с голубыми глазами.

— Привет, «Констебль», — улыбаясь сказал он. — Ты меня помнишь?

— «Эрик»? — вспомнил я его позывной. — Живой?

— Я тут уже три месяца по госпиталям катаюсь. С того самого дня как мы зашли. Я всего три дня и повоевал.

— А как тебя ранило? — попытался вспомнить я. — Там такая куча-мала была… Я помню, что ты первый тепловизор приволок.

— Так помнишь, когда из Зайцево выдвигались, ты мне сказал: «Андрей, будешь замыкающим, подгонять, кто отстает, ну и смотреть что там вообще»?

— Уже не помню. За три месяца столько прошло.

— Я и шел. Машины расхераченные гражданские в кюветах валялись, — стал рассказывать «Эрик», вспоминая подробно события тех дней. — Слева поле было, и черный бык лежал мертвый. А когда на трассу вышли, я там первый раз труп увидел.

В футболке и в трусах солдат украинский.

— Мы его убрали через месяц, чтобы «пополнях» не пугать.

— Ты же мне сказал следить, а я смотрю, «Сабля» смоленский отстает. В учебке понтовался, а тут заныл. Я стал его подгонять, а он давай заднюю включать: «Не могу больше нести. Кину это БК тут». Я говорю: «Я тебе кину! Это пацанам и нам!». В итоге донес все-таки.

— Мы потом собирали БК за такими.

— Потом ты пацанов послал группу «Серебрухи» выносить. Потом «птички» эти первые ВОГи по нам кидали, и «Банур» сбил одну. Страшно было. Все деревья и кусты посечены!

Просто я такого никогда не видел и не хочу даже видеть больше — это просто пиздец. Повсюду воронки.

— Я тогда тоже растерялся немного, — уже с умилением, как о воспоминании детства, вспомнил я ту ночь.

— И ты меня отправил помогать «Айболиту» раненых выносить. Мы их с «Зефом» таскали. Конец ноября, а с меня пот тек ручьем. Очень тяжело, конечно, было. Потом из палатки и двух палок сообразили носилки сделать. Полегче стало. Дотащили его до промки этой, где подвал был, и в здание забежали. А пацаненок, которого несли, он на позитиве такой, подшучивает. Мы с ним разговаривали, чтоб он в сознании был. Нормально донесли и передали его медикам.