Шуаны, или Бретань в 1799 году

— Правильно! — ответил Скороход. — Можешь еще добавить, что и сидром тут неплохим угощают, да что-то неохота его пить перед этими проклятыми изгородями. Мне все вспоминается, как Лароз и Вье-Шапо кувырком полетели в канаву около Пелерины. Никогда мне этого не забыть. У бедняги Лароза косица подпрыгивала, будто дверной молоток.

— Скороход, друг мой, для солдата у тебя слишком много фунтазии. Тебе бы песни сочинять в Национальном институте.

— У меня слишком много фантазии, — возразил Скороход, — а у тебя совсем ее нет. Не скоро ты дослужишься до консула.

Смех солдат положил конец этому спору; у Сердцеведа в патронташе не нашлось заряда, чтобы ответить противнику.

— Ну, идешь в разведку? Я поверну направо, — сказал Скороход.

— Ладно, я пойду налево, — ответил ему товарищ. — Только погоди минутку, выпью стакан сидра. У меня язык присох к глотке, как полоска пластыря, которым наш Юло залепляет дыры на своей распрекрасной треуголке.

Левая сторона сада, которую Сердцевед не торопился обследовать, была, к несчастью, на том опасном берегу, где Франсина заметила таинственное движение. На войне случай — это все.

Войдя в гостиную, Жерар сделал общий поклон и окинул проницательным взглядом собравшихся там людей. В душе его усилилось подозрение, он сразу подошел к мадмуазель де Верней и тихо сказал ей:

— По-моему, вам следует поскорее уехать, здесь небезопасно.

— Неужели вы могли бы чего-нибудь бояться в моем доме? — ответила она, смеясь. — Вы здесь больше в безопасности, чем в Майенне.

Женщина всегда уверенно ручается за любимого человека. Оба офицера успокоились. В эту минуту общество перешло в столовую, хотя и слышались разговоры, что какой-то важный гость еще не приехал. Благодаря молчанию, обычному в начале званых обедов, мадмуазель де Верней могла более внимательно рассмотреть участников этого собрания, весьма любопытного в такой обстановке, не подозревая, однако, что до некоторой степени сама является его причиной; как и многие женщины, привыкшие во всем искать для себя развлечения, она проявляла беспечность в самые решающие минуты жизни. Внезапно ее поразило одно наблюдение. Оба республиканских офицера отличались от всех сидевших за столом внушительностью своего облика. У обоих длинные волосы, стянутые на висках и заплетенные сзади в толстую косицу, обрисовывали лоб четкими линиями, которые придают такую простоту и благородство молодым лицам. Потертые синие мундиры, обтрепанные красные отвороты и обшлага, эполеты, обвисшие на спину в долгих походах, — все говорило об отсутствии в армии шинелей, даже у командиров, и все выделяло этих двух солдат среди людей, к которым они попали.

«О, здесь вся нация, свобода! — подумала Мари. Затем она бросила взгляд на роялистов. — А там только один человек — король, привилегии!»

Она невольно залюбовалась лицом Мерля: этот жизнерадостный солдат как бы воплощал собою образ французского пехотинца, который насвистывает под пулями песенку и не упустит случая пошутить над злополучным товарищем. Жерар вызывал уважение. Строгий, полный самообладания, он, казалось, наделен был душой истинного республиканца, какие во множестве встречались тогда во французской армии и которым их скромная, благородная самоотверженность сообщала неведомую до той поры энергию.

«Вот человек с широким кругозором. Я люблю таких, — подумала мадмуазель де Верней. — Опираясь на настоящее и господствуя над ним, эти люди разрушают прошлое, но во благо будущему...»

Эта мысль опечалила ее потому, что не относилась к ее возлюбленному; она быстро повернулась к нему, чтобы совсем иным восхищением отомстить Республике, которую уже возненавидела. Она увидела маркиза, окруженного людьми, настолько смелыми, настолько фанатичными, настолько рассчитывающими на будущее, что они решались бороться с победоносной Республикой, надеясь восстановить умершую монархию, отмененную религию, принцев, скитающихся за границей, и уничтоженные привилегии. И тогда она подумала: «Маркиз — человек такой же силы воли. Склонившись над обломками прошлого, он хочет создать из него будущее».

Мысль ее, питающаяся образами, блуждала в эту минуту между развалинами нового времени и развалинами прошлого. Совесть громко говорила ей, что один борется за отдельного человека, другой — за целую страну, но чувство привело ее к выводу, к которому могут привести и рассуждения: к признанию, что король — это страна.