Шуаны, или Бретань в 1799 году

— Ничего не скажу! — твердо ответила девушка. — Только знай, что это дело мне ненавистно еще больше, чем тот человек, который своими медоточивыми устами разъяснил его мне... Буду откровенна и признаюсь тебе, что я не сдалась бы на их уговоры, если бы не увидела в этом гнусном фарсе сочетания ужаса и любви. Оно и соблазнило меня. Я не хочу уйти из этого мира, не попытавшись нарвать в нем цветов, и я надеюсь, что теперь это совершится, хотя бы ценою моей жизни. Но, ради доброй памяти обо мне, не забывай, что, будь я счастлива, то, даже увидев над своей головой страшный нож гильотины, я не согласилась бы принять на себя роль в этой трагедии, ибо это трагедия... А теперь, — добавила она с невольным жестом отвращения, — если б ее отменили, я бросилась бы в Сарту, и это не было бы самоубийством, — я еще не жила.

— Святая Анна Орейская, прости ей!

— Чего ты испугалась? Ты же знаешь, что жалкие превратности домашней жизни не возбуждают во мне страстей. Это нехорошо для женщины, но моя душа созрела теперь для чувств более высоких, для испытаний самых тяжких. Возможно, что и я могла бы стать кротким созданием, подобным тебе. Зачем я поднялась выше или опустилась ниже уровня, назначенного моему полу? Ах, как счастлива жена генерала Бонапарта! Нет, я, видно, умру молодой, если уж дошла до того, что меня не страшит эта веселая прогулка, на которой придется испить крови, как говорил бедняга Дантон. Но забудь все, что я сказал тебе, — это говорила пятидесятилетняя старуха. Слава богу, скоро опять появится пятнадцатилетняя девочка.

Молодая крестьянка затрепетала. Только она одна знала бурную и порывистую натуру своей госпожи, только она была посвящена в тайны ее богатой, экзальтированной души, в сокровенные чувства этого создания, которое до той поры лишь видело, как жизнь проносится мимо неуловимой тенью, и тщетно пыталось ее поймать. Щедрой рукой сеяла эта женщина, и, не собрав жатвы, сердце ее осталось девственным; но, раздраженная множеством обманутых желаний, утомленная бесплодной борьбой, она в отчаянии своем дошла до того, что добро стала предпочитать злу, когда добро представлялось ей удовольствием, зло — добру, когда зло принимало облик поэтический, серенькому прозябанию — нищету, как нечто более высокое, а грозное, неведомое будущее и смерть — жизни, скудной надеждами и даже страданиями. Никогда еще не было собрано столько пороха, ожидающего единой искры, никогда еще пламени любви не предстояло пожрать столько сокровищ — словом, никогда еще ни одна из дочерей Евы не была создана из глины, где таилось столько золота. Франсина, словно земной ангел, оберегала это создание, преклонялась перед ним, считая его совершенством, и верила, что выполнит волю небес, если сохранит эту душу для хора серафимов, откуда она, казалось, была изгнана во искупление греха гордыни.

— Вон алансонская колокольня, — сказал всадник, подъезжая к карете.

— Вижу, — сухо ответила молодая дама.

— А! Хорошо, — сказал он и отъехал, сохраняя вид рабской покорности, несмотря на свое разочарование.

— Ну, погоняйте, погоняйте! — сказала дама вознице. — Теперь вам нечего бояться. Пустите лошадей рысью, а если можете — галопом. Ведь мы уже почти на мостовой Алансона.

Проезжая мимо командира конвоя, она крикнула ему нежным голосом:

— До свидания, командир! Встретимся в гостинице. Приходите навестить меня.

— Еще что! — возмутился Юло. — «В гостинице! Приходите навестить!» Как разговаривает с начальником полубригады!..

И он погрозил кулаком карете, быстро катившей по дороге.

— Не обижайтесь, командир. У нее в рукаве ваш генеральский чин, — со смехом сказал Корантен, пытаясь пустить свою лошадь вскачь, чтобы догнать карету.

— Ну нет, я не позволю всяким проходимцам дурачить меня, — ворчливо сказал Юло своим друзьям. — По-моему, лучше швырнуть генеральский мундир в канаву, чем заработать его в постели. Что это за птицы и чего они хотят? Вы тут понимаете что-нибудь?

— О да! — сказал Мерль. — Я знаю, что никогда еще не видал такой красивой женщины! И, по-моему, вы плохо понимаете иносказания. Может быть, это жена первого консула.

— Вздор! Жена первого консула пожилая, а эта — молодая, — возразил Юло. — К тому же в приказе, который я получил от министра, написано, что ее зовут мадмуазель де Верней. Это, несомненно, одна из бывших. Разве я их не знаю? До революции все они занимались таким ремеслом. Тогда в два счета можно было стать начальником полубригады, стоило только разок-другой сказать понежнее такой особе: «Сердце мое!»