Шуаны, или Бретань в 1799 году

— Прошу вас, перестаньте опутывать меня этими мелкими салонными любезностями, этими будуарными логогрифами. Мне неприятно, что человек вашего склада старается блеснуть тем остроумием, на какое способны и глупцы. Посмотрите — мы в открытом поле, под прекрасным небом, вокруг нас и над нами все так величественно. Вы хотите сказать, что я красива, не правда ли? Но ведь ваши глаза уже сказали мне это, да я и сама это знаю. И я не из тех женщин, которых могут прельстить комплименты. А может быть, вы хотите поведать мне о своих «чувствах»? — добавила незнакомка с язвительной иронией. — Неужели вы думаете, что я такая простушка и поверю в возможность внезапной симпатии, столь сильной, что человек на всю жизнь сохранит воспоминание об одном утре?..

— Не об одном утре, — ответил он, — но об одной женщине, столь же красивой, сколь и великодушной.

— Вы забываете нечто более приманчивое, — смеясь, возразила она, — женщина-незнакомка, в которой все должно казаться необычным: имя, звание, положение, свобода ума и свобода обращения.

— Вы совсем не кажетесь мне незнакомкой! — воскликнул он. — Я разгадал вас и не хотел бы ничего добавить к вашим совершенствам, — разве только немножко больше веры в ту любовь, которую вы внушаете мгновенно!

— Ах вы бедный семнадцатилетний мальчик! Вы уже говорите о любви? — сказала она, улыбаясь. — Ну что же, хорошо. Почему двое людей не могут поговорить на эту тему, как говорят о погоде во время визита? Поговорим! Вы не найдете во мне ни ложной стыдливости, ни жеманства. Я могу слушать это слово, не краснея: мне столько раз говорили его без искренней сердечности, что оно почти потеряло для меня свое значение. Сколько раз его твердили в театре, в книгах, в свете — всюду, но еще никогда я не встречала что-либо похожее на это великое чувство.

— А вы искали его?

— Да.

Это «да» было произнесено так непринужденно, что у молодого незнакомца вырвался невольный жест удивления; он пристально посмотрел на Мари, как будто внезапно изменил свое мнение о ее характере и положении в обществе.

— Мадмуазель, — сказал он с плохо скрытым волнением. — Кто вы? Девушка или женщина? Ангел или дьявол?

— И то и другое, — ответила она, смеясь. — Разве нет чего-то дьявольского и ангельского в каждой молодой девушке, которая никого еще не любила, не любит и, может быть, никогда не будет любить?

— И что же? Вы все-таки счастливы?.. — спросил он. По его тону и манерам заметно было, что он уже чувствует меньше уважения к своей избавительнице.

— Счастлива? Нет! — отвечала она. — Когда я думаю о том, что я одинока, что я раба условностей общества, которые неизбежно делают меня искусственной, я завидую привилегиям мужчины. Но когда я вспоминаю, какие средства дала нам природа для того, чтобы опутывать вас, мужчин, невидимыми сетями той власти, которой ни один из вас не может противиться, тогда моя роль на земле улыбается мне; но затем она вдруг кажется мне мелкой, и я чувствую, что стану презирать мужчину, если он окажется жертвой дешевых обольщений. Словом, то я сознаю наше иго, и оно мне нравится, то оно ужасает меня, и я отказываюсь от него; то я чувствую в себе жажду самопожертвования, которое придает женщине столько благородства, то меня снедает желание властвовать. Быть может, это вполне естественная борьба доброго и злого начала, основа жизни всех творений на земле. Ангел и дьявол... Так вы сказали? Ах, не только сегодня я обнаруживаю эту двойственность моей натуры. Однако мы, женщины, лучше, чем вы, понимаем нашу неполноценность. У нас есть инстинкт, помогающий нам во всем искать совершенства, — конечно, совершенства недостижимого. Но, — добавила она и, вздохнув, поглядела на небо, — в нас есть и другое — то, что должно возвышать женщин в ваших глазах...

— Что именно? — спросил он.

— То, что... все мы, одни больше, другие меньше, но все мы боремся против несправедливости нашей судьбы.

— Мадмуазель, зачем должны мы расстаться сегодня вечером?

— Ах, сядемте-ка в карету, — улыбаясь, промолвила она в ответ на страстный взгляд молодого моряка. — Вольный воздух нам совсем не на пользу.

И Мари внезапно повернула обратно. Незнакомец догнал ее и сжал ей руку движением не очень почтительным, но выражавшим властное желание и восторг. Она пошла быстрее; моряк угадал, что она хочет избегнуть признания, быть может неприятного для нее, но от этого воспламенился еще более и готов был рискнуть всем, чтобы вырвать у этой женщины первый знак благосклонности; он многозначительно посмотрел на нее и сказал:

— Хотите, я открою вам тайну?

— О, говорите скорей, если она касается вас!

— Я не состою на службе у Республики. Куда вы едете? Я поеду туда же.

Мари вздрогнула, вырвала у него свою руку и закрыла лицо ладонями, чтобы скрыть внезапный румянец или, быть может, бледность, изобличавшие ее волнение, но вдруг она опустила руки и сказала упавшим голосом:

— Значит, вы начали с того, чем вам пришлось бы кончить: вы обманули меня?

— Да, — сказал он.

Она повернулась к нему спиной и почти побежала прочь от неуклюжей кареты, к которой они направлялись.