Шуаны, или Бретань в 1799 году

— Вы почти угадали, — сказал он. — Я эмигрант, приговоренный к смерти, мое имя — виконт де Бован. Любовь к родине привела меня во Францию, к брату. Я надеюсь, что из списков осужденных меня вычеркнут благодаря влиянию госпожи де Богарне, ныне жены первого консула; но если меня постигнет неудача, я хочу умереть на родной земле, сражаясь рядом с Монтораном, моим другом. Мне раздобыли чужой паспорт, и сейчас я тайно еду в Бретань узнать, не осталось ли у меня каких-нибудь поместий.

Пока молодой человек говорил, мадмуазель де Верней смотрела на него пронизывающим взглядом. Она пыталась сомневаться в правдивости его слов, но доверчивость, даже легковерие взяли верх, и постепенно ее лицо приняло спокойное выражение. Она воскликнула:

— Сударь, то, что вы мне сейчас говорите, — правда?

— Правда! — ответил незнакомец, видимо, весьма мало стремившийся к честности в своих отношениях с женщинами.

Мадмуазель де Верней глубоко вздохнула, как человек, возвращающийся к жизни.

— Ах! — воскликнула она. — Как я рада!

— Вы, значит, очень ненавидите моего бедного Монторана?

— Нет, не то!.. Вы не поймете меня. Я не хотела бы, чтобы вам угрожали опасности, от которых я постараюсь его защитить, раз он ваш друг.

— Кто сказал вам, что Монторану угрожают опасности?

— Ну, сударь, если б я даже не приехала из Парижа, где только и говорят о его намерениях, то, мне думается, в Алансоне командир Юло сказал нам достаточно.

— Тогда разрешите спросить, как вы можете уберечь его от опасности?

— А если я не захочу ответить? — сказала она с пренебрежительным видом, за которым женщины так хорошо умеют скрывать волнение. — По какому нраву вы желаете знать мои секреты?

— По праву человека, который любит вас.

— Уже?.. — сказала она. — Нет, сударь, вы не любите меня... Вы видите во мне предмет мимолетного увлечения, вот и все. Разве мне трудно было разгадать вас с первой минуты? Неужели женщина, если она сколько-нибудь привыкла к хорошему обществу и знает нынешние нравы, неужели она может обмануться, замечая, что питомец Политехнической школы употребляет изысканные выражения и так плохо, как вы это делаете, скрывает манеры вельможи под обликом республиканца. На ваших волосах следы пудры, от вас веет дворянством, и женщина из высшего круга сразу должна это почувствовать. Поэтому я и поспешила удалить моего надзирателя, ибо он хитер, как женщина, и я боялась за вас. Сударь, настоящий офицер-республиканец, окончивший Политехническую школу, не рассчитывал бы на быструю мою благосклонность и не принял бы меня за хорошенькую интриганку. Позвольте мне, виконт де Бован, изложить вам мое легковесное женское суждение. Может быть, по молодости лет вам неизвестно, что из всех женщин труднее всего пленить ту особу, ценность которой выражается в цифрах и которой наскучили удовольствия. Такие создания, как я слышала, уступают лишь величайшим соблазнам, следуют лишь своему капризу, и претензия понравиться им — это со стороны мужчины огромное самомнение; отбросим эту категорию женщин, к которой вы любезно причислили меня, так как всем им полагается быть красивыми, но вы должны признать, что молодая женщина, благородная, красивая, умная (а вы ведь признаете за мною эти качества?), не продается и покорить ее можно лишь одним путем: полюбить ее. Вы понимаете меня? Если же она полюбит и пожелает совершить безрассудный поступок, он должен найти свое оправдание в чем-то великом. Простите мне этот избыток логики, весьма редкий у представительниц женского пола, но ради вашей чести... и ради моей чести, — добавила она с легким поклоном, — я не хотела бы, чтобы вы слишком были самоуверенны и могли думать, будто мадмуазель де Верней — ангел или дьявол, девушка или женщина — способна попасться на приманку банальных любезностей.

— Мадмуазель, — сказал мнимый виконт, стараясь скрыть крайнее свое удивление и сразу превратившись опять в светского человека, — умоляю вас поверить, что я готов считать вас особой весьма благородной, полной достоинств и высоких чувств, или же... славной девицей — это уж по вашему выбору!