Шум времени

Впрочем, многие «изменнические» стихи — или стихи, посвященные той или иной женщине, — так далеко уходят «от темы», а вернее, так прочно соединяют реальную фигуру адресатки и мечту поэта о сверхреальной Элладе, о красоте, к которой стремится душа, что их и изменой-то, даже платонической, не назовешь. Иосиф Бродский справедливо объединил два чудесных стихотворения «Золотистого меда струя из бутылки текла…» (1917) и «С миром державным я был лишь ребячески связан…» (1931) в одно «остановившееся прекрасное мгновение». Но где же в них те петербургские красавицы, на которых «жалуется» поэт, сбежав к «нереидам» на Черное море:

И от красавиц тогдашних — от тех европеянок
нежных,
Сколько я принял смущенья, надсады и горя?

Их нет, как нет и Веры Судейкиной, одной из первых звезд тогдашнего русского кинематографа (впоследствии жены композитора Игоря Стравинского), встреченной поэтом в Крыму — той, что «через плечо поглядела». Но какой-то особый привкус любви, восхищения, предчувствий исхода и этой европеянки нежной из России, есть в любой подробности крымской Эллады — «виноград, как старинная битва, живет», «золотистого меда струя из бутылки текла так тягуче и долго»… И, конечно, в концовке:

Золотое руно, где же ты, золотое руно?
Всю дорогу шумели морские тяжелые волны,
И, покинув корабль, натрудивший в морях полотно,
Одиссей возвратился, пространством и временем полный.

Любовь — последний, наивысший дар наполненному кораблю, завершение пространства и времени жизни.

Письма к Н. Я. Мандельштам — их довольно много в данной биографии, рассказанной поэтом, — это вновь состояния Одиссея, полного пространством и временем, но сберегающего не себя, а другого, доверившегося ему человека. Эти письма переполнены вестями о нереальных успехах (в материальной сфере), о «златых горах», обещаемых жене.

Но образ Надежды Яковлевны Мандельштам — неизменной собеседницы, привозившей в Воронеж опальному поэту самые важные вести, сохранявшей и приумножавшей его связи, знакомства и т. п., в целом в еще большей мере сливается со многими другими подробностями, жизнеощущениями. Явно Надежде Яковлевне посвящено стихотворение «Холодок щекочет темя…» (1922) — в этот год зарегистрирован их брак, — но и в нем тема любви как бы заслонена перечнем обид на время («и меня срезает время, / Как скосило твой каблук»), предчувствием бед

…И вершина колобродит,
Обреченная на сруб.

Подробности гибели Мандельштама в пересыльном лагере «Вторая речка» под Владивостоком — крайнее нервное истощение, боязнь отравления, а наряду с этим чтение соседям Петрарки (по-итальянски) и Бодлера (по-французски), безразличие к еде и т. п. — говорят об одном: он и последние дни, среди явных помрачений, жил в образе поэта-вестника, контуры которого давно возникали в его сознании. В один из последних приездов в Ленинград он в зале ожидания Московского вокзала увидел искусственную пальму трактирного типа. И свой скудный узелок — все пожитки! — повесил на нее с возгласом:

— Странник в пустыне!

Образы-метафоры Мандельштама 30-х годов вообще отсвечивали темами, намеками, атомами смыслов, говорящих о близкой беде. На этот раз метафора просто устрашала. Провожавшие поэта друзья — их вообще было уже немного! — грустно смеялись и плакали. «Бедный узелок на пальме — в этом образе вдруг сконцентрировалась судьба поэта, его странническая неумолимая судьба», — вспоминала Е. М. Тагер. И как тут не вспомнить вещие слова великого русского поэта:

Странником в мире ты будешь,
В этом твое назначенье,
Радость — Страданье твое…

Виктор Чалмаев

Шум времени

Музыка в Павловске

Я помню хорошо глухие годы России — девяностые годы, их медленное оползанье, их болезненное спокойствие, их глубокий провинциализм — тихую заводь: последнее убежище умирающего века. За утренним чаем разговоры о Дрейфусе, имена полковников Эстергази и Пикара, туманные споры о какой-то «Крейцеровой сонате» и смену дирижеров за высоким пультом стеклянного Павловского вокзала, казавшуюся мне сменой династий. Неподвижные газетчики на углах, без выкриков, без движений, неуклюже приросшие к тротуарам, узкие пролетки с маленькой откидной скамеечкой для третьего, и, одно к одному, — девяностые годы слагаются в моем представлении из картин разорванных, но внутренне связанных тихим убожеством и болезненной, обреченной провинциальностью умирающей жизни.

Широкие буфы дамских рукавов, пышно взбитые плечи и обтянутые локти, перетянутые осиные талии, усы, эспаньолки, холеные бороды: мужские лица и прически, какие сейчас можно встретить разве только в портретной галерее какого-нибудь захудалого парикмахера, изображающей капули и «а-ля кок».