А он отвечал: «Салют, шумный брат!»
Олин отец, преподававший русский язык в школе второй ступени, тоже не молчал. После того как он разглядывал меня, сняв очки, как картинку на заборе, — всем учителям города рассказывал, будто среди диковатой прежде мордвы появился какой-то необыкновенный рыцарь, рождённый революцией. Он без коня, на своих двоих перескакивает утыканные гвоздями высоченные заборы и дарит цветы юным девам!..
И хотя он не называл моего имени, я-то знал, про кого это сказка, и сгорал со стыда.
А вдруг все — и дядя Миша, и тётя Надия — узнают, какая про меня слава идёт?
Андрон преуспевает
Я сгорал от стыда, а Оле нравилась вся эта история. Она даже стала ко мне относиться как-то ласковей. Меньше одёргивала и дисциплинировала. Подбегая к школе, издалека уже кричала:
— Здравствуй, шумный брат!
Ей из всех мордовских слов уж очень понравилось наше приветствие — шумбрат! Она говорила:
— В нём что-то и от шума леса, и от всеобщего братства! Ты вообрази: давние-давние, дикие времена. Густые, дремучие темниковские леса. Хищные звери вокруг, разбойники. Верхушки леса тревожно шумят. Идёт одинокий человек и человека боится при встрече. И вдруг раздаётся: «Шумбрат!» И сразу человеку радостно, хорошо от такого приветствия…
Оле нравилось не только «шумбрат», она искала и находила и другие красивые слова в нашем языке, потому что хотела его изучить, чтобы нести людям добро.
А вот Андрон совсем для другого изучал русский язык. Только и делал, что учил наизусть стихи и отрывки. Иначе ему бы не избежать отцовской розги: отец его сам в интернат наведывался. И учителей дотошно спрашивал, как успехи Андрона, хорошо ли они учат его сына.
Андрон злился, но учился упорно. Как злой конь: пахал поле, закусив удила, так что кровь из губ текла. И вскоре он стал знать даже больше русских слов, чем я. И часто ловил меня на этом.
Однажды моемся в бане, и вдруг он кричит:
— Берёзкин, можешь ли ты одолжить ребятам свой таз?
— Могу, пожалуйста, — отвечаю, не заметив подвоха.
Снова ребята, особенно такие, как Пряничный и прочие подкулачники, радостно хохочут. Ведь слово «таз» по-мордовски означает «чесотка».
Андрону доставляло великое удовольствие искать и находить в русском языке такие двусмысленные слова, при помощи которых можно людей дурачить.
Вначале я не понимал, для чего, зачем. А потом вспомнил. Ведь он и русский изучает неспроста, а для ловкости в торговле. Большие знания ему нужны для лучшего обмана.
По-разному люди наукой могут пользоваться!
«Березкин. не отсеивайся!»
— Советская власть — добрая власть, — говорила мне бабушка.
И верно, чего уж добрей: собрала нас, сирот, бедняцких мордовских ребят, самых последних, чтобы сделать первейшими людьми — учителями.
Крышу над головой дала, кормит, поит, обувает и одевает. И всё бесплатно. А учит как! Самых лучших преподавателей к нам приставила.
Взять нашего директора Иерихонова. На него посмотреть-то поучительно. Одет в чистый костюм, при галстуке, на носу золотые очки с цепочкой. Поперёк жилета ещё одна цепь, и на ней часы — золотая луковица, посмотрит и точно скажет, который час.
Он всё знал. Ну всё, что есть на свете, что было и что будет. Иначе как бы он управлял всеми другими учителями?
Они все ему первые кланялись. И географ Фивёйский, и историк Картавин, и Глафира Ефимовна, и даже самый старый, седой преподаватель мордовского языка Пургасов первыми приветствовали Иерихонова. Пургасова царская власть в Сибири в кандалах держала. За то, что ходил по деревням, записывал мордовские песни и сговаривал крестьян требовать школ для мордовских ребят, чтобы учились на родном языке.
В революцию он героем стал, белых бил и гнал. Ставили его там, в Сибири, большим начальником. А он на родину потянулся, как только узнал, что открылась школа для подготовки учителей. Говорили, что это ему партия посоветовала.
А Глафира Ефимовна? Она у нас в Мордовии в ссылке была. Сама родом из прекрасного города Киева. После революции вольной птахой могла на родину улететь. Ан нет — она тут нужнее. В Киеве образованных людей много, а у нас нехватка таких. Кто же лучше её преподаст мордве русский язык? Ведь она с этим народом в горе подружилась — зачем же бросать его в радости? И осталась там, где нужней, потому что она коммунистка.
Казалось бы, только учись да радуйся.
Мы бы и радовались, кабы не кулацкая зависть. Чужое счастье богачам ненавистно. Вот они, злыдни, и стали пропихивать в интернат своих детей. С чёрного хода, обходом, обманом к нашему пирогу припускать.
Вначале тихо, тайно исподволь стали кулацкие сынки кусочки откусывать. А потом всё наглее, нахальнее. И вот уж хотят сожрать весь пирог, нас локтями отталкивают. Да как ловко!
А мы, бедняцкие дети, стали из интерната уходить.
— Отсеиваются дети бедноты, отсеиваются… — разводил руками наш директор, вздыхая горестно.
Словно мы были полова, мякина да сорняки, которые отсеивают во время веяния на ветру. Подбросят повыше на лопате — тяжёлое зерно на ток падает, а вся эта шелуха по ветру летит.