Шумный брат

И не только в еде, нам даже спать было хуже. Наш Захвост ввёл порядок: «Койка — казённая, постель — своя». Прекрасные матрасы, чистые простыни, байковые одеяла он стелил только, когда начальство должно было посетить школу. Прошло оно, и тут же отбирал всё. Сразу, чтобы не запачкали.

Сынки богатеев не тужили, у них и полушубки, и тулупчики, и ватные одеяла, а мы, беднота, и дрогли, и ёжились, и ворочались с боку на бок на голых досках в долгие ночи.

Не каждый такое вытерпит. Вот и стали бедняцкие ребята отсеиваться… А места их не пустовали — на их места, откуда ни возьмись, появлялись новые «кукушкины дети».

Признаться, и я держался из последних сил. Жаловаться не любил. Просить — тоже. Да и чем мне могли помочь родственники? Тётя Надия в эту зиму уехала в Саранск на курсы, чтобы стать настоящей учительницей. Дядя Миша-солдат и сам был не богат, и ей помогал, да ещё моей бабушке. Да я бы и постеснялся просить у него. Ведь все знали, что о нас Совет заботится. И всё нам бесплатно. И всего вдоволь.

Наверно, и другие ребята стыдились пожаловаться. И уходили один за другим, отсеивались.

«Не отсеивайся, Берёзкин, не отсеивайся!» Эх, Оля, знала бы ты, как это трудно. И как нелегко при всём этом быть весёлым.

Хотя я и шумный брат, а на голодный желудок да не выспавшись и шуметь не хочется.

Однако я крепился. Не жаловался. Никому. Даже Оле.

Шумный день, или букварный бунт

Постепенно, незаметно, исподволь теснили нас «кукушата», и к весне их стало чуть ли не большинство.

А жизнь вокруг шла весёлая. Советская власть бедноту в обиду не давала. Всюду были комитеты бедноты. Они помогали беднейшим землю вспахать, и семена достать, и коня приобрести, и корову завести.

Стали организовываться товарищества, коммуны.

Радостно слушать.

И вот новое радостное событие, как праздник. Появился первый букварь на мордовском языке. До этого мы учились по русскому букварю, в котором чернилами и карандашами под каждым русским словом сами вписывали мордовское.

Это получалось неважно. И книжка грязнилась, и слова путались.

А теперь вот он, перед нами, красиво напечатанный первый мордовский букварь. Держит его над седой головой, показывая всему классу, Пургасов. И сам сияет — дожил до радостного дня.

— Теперь, мои юные товарищи, мы будем учить мордовских детей вот по такому прекрасному букварю. Это первый, пробный экземпляр. Прислали его на отзыв. Давайте вместе рассмотрим и ответим, хорош ли он. А скоро наступит время, когда и в средних школах и в университетах можно будет учиться на мордовском языке! — с восторгом добавил он, передавая букварь нам с Олей, сидящим на первой парте.

И вдруг в ответ на его добрые слова злые возгласы:

— Нам не надо! Не хотим учиться на мордовском. Даёшь русский!

И громче всех Андрон. Всех горластей:

— Долой! Не желаем!

Всплеснул руками Пургасов от такого дива и слова молвить не может. Мордовский мальчик Андрон, один из тех, за которых он в кандалах ходил, добиваясь науки на родном языке, горластей всех кричит:

— Долой! Не желаем!

Зашатался старый учитель и вышел из класса под шум и топот «кукушкиных детей».

Вбежала Глафира Ефимовна:

— Опомнитесь, дети! Как можете вы протестовать против изучения родного языка?! Вы же сыны мордовского народа!

Заводилы бунта и слушать не хотят:

— Долой! Не желаем!

Директор, скрестив руки, только усмехался.

А учитель Балахнов даже поддакивал бунтовщикам. И когда понаехало к нам городское начальство, говорил:

— А может быть, устами детей глаголет истина? Здоровый инстинкт подсказывает им: зачем тратить время и силы на изучение слабого языка? Всё равно в будущем все языки сольются в один.

Секретарь горкома товарищ Пальмин сказал, что это неверно. Русский язык не враг другим, а друг.

Представители гороно пытались уговаривать ребят. Но в ответ только неслись крики «долой».

Товарищ Пальмин наконец добился тишины и спросил:

— Так что же, никто из вас не желает учиться на родном языке? Я вас спрашиваю, мордовские ребята!

Молчание.

— Вот видите, — сказал Иерихонов, — мордва не хочет учиться по-мордовски! Зачем же вы настаиваете? Это недемократично.

— Так, значит, никто? — Пальмин от волнения стал приглаживать свои седые волосы.

Я стоял, подавленный тишиной, позабыв, есть ли у меня голос. И вдруг меня подтолкнула Оля, шепнув:

— Что же ты молчишь, шумный брат?

И я словно из оков вырвался или с цепи сорвался. Выскочил на трибуну и как закричу:

— Это «кукушкины дети» затеяли бунт! Мы, бедняки, дети бедняков, хотим учиться на родном языке! Они нарочно нас отсеяли, а мордатых сюда набрали! Это неправильно! Не слушайте их!..

Меня пытались перебивать, мне тоже кричали «долой», но я кричал громче всех. И выкрикивал всё, что наболело. И про недостаток еды, и про издевательства Захвоста, и про то, что у Андрона отец кулак, а у Пряничного торговец… Унять меня было нельзя. Слишком накипело.

Я чуть не лопался от натуги, пылал в огне, а пот вытирал на своём лбу наш важный директор Иерихонов. И краснел толстый завхоз, обмахиваясь ладонью и страшно вращая выпуклыми глазами, словно хотел меня съесть.