Шура. Париж 1924 – 1926

После отъезда Коли и его жены Екатерина Николаевна записала Катю под своей фамилией, чтобы защитить ее от происков режима и не расставаться с девочкой, так как детей-сирот большевики сразу же распределяли в приюты. Смерть мужа и дата рождения Кати не совпадали, но прежде никто из проверяющих не замечал этого. Вернее, никого не интересовала судьба Юлиана Верженского, все довольствовались информацией о том, что Екатерина Николаевна вдовствует. Однако она прекрасно знала, что если большевики узнают правду, то тут же отнимут у нее Катю. От мысли об этом сердце ее забилось быстрее. Екатерина Николаевна старалась сохранять спокойствие.

– В доме нет мужчины? – спросил главный.

– Нет, – медленно ответила Екатерина Николаевна, доставая из ящика документы.

– В семье нет мужчины? – продолжал допытываться он.

Блондин тоже видел списки, однако его работа заключалась в том, чтобы быть настойчивым, утомлять людей повторами, принуждать их к сдаче и загонять в угол. Благодаря этому методу большевики добивались признаний даже в том, чего не было. Они обладали неограниченными полномочиями и действовали по указу.

– Куда делись мужчины?

– Мы живем втроем уже много лет. Это отмечено в ваших записях. Больше у нас никого нет.

Она пережила Кисловодск, пережила грабежи и разбои, и в этом ей во многом помог ее мягкий, уступчивый характер. Однако сейчас Екатерина Николаевна понимала, что удача – это всего лишь шанс, и вежливость может подвести ее.

– Ваш муж?

– Он умер.

– В Белой армии?

– Нет-нет, муж не служил. Он умер от рака.

«Теперь настанет очередь моих детей», – с ужасом подумала она. Внезапно откуда-то сверху, из другой квартиры, раздался истошный крик. Белокурый большевик включил свет.

Нина, не зная, что делать, крепко обнимала Катю. Было бы странно, если бы та не проснулась от яркого света. Больше всего Нина боялась, что девочка проснется и начнет плакать. Однако свет погас так же внезапно, как и загорелся. Бедное убранство комнаты состояло из железной кровати и шаткого журнального столика. Вторая половина комнаты, отделенная занавеской, выглядела не лучше – стоявшая у окна кровать Екатерины Николаевны да развешанное на веревке белье. Вот почему Екатерина Николаевна считала свою бедность благом. Кто знает, что бы произошло, если бы они все еще жили в роскошной квартире Дарьи Ивановны.

Во время таких рейдов обыскивали все – каждый сундук, каждое углубление в стене. А если кто-то доносил до ОГПУ информацию о каких-либо переписках или связи с внешним миром и предателями революции, обыск ужесточался – разбивали рамы, ящики, разреза́ли подушки и матрасы. В поисках улик большевики были беспощадны. Поэтому, когда агенты Управления вышли из комнаты, Екатерина Николаевна как можно тише закрыла за ними дверь. Она не хотела снова привлекать к себе внимание. На мгновение она отвернулась от двери и глубоко вдохнула. Бог вновь спас их. Нина сидела в постели и ждала ее.

– Что случилось? – спросила она. – Что происходит наверху?

– Я не знаю, дорогая, не знаю. Но мы в порядке. Теперь можешь поспать. Все встало на свои места.

Она нежно поцеловала дочь в лоб и вернулась в постель. Но заснуть Екатерина Николаевна не могла. Она продолжала жадно прислушиваться. До нее доносились шаги и крики, снова шаги и еще крики. Хлопали двери. Она встала на колени и выглянула в окно: там, снаружи, агенты ОГПУ тащили за собой мужчину. Она не знала, кто он, но очевидно, что он был их соседом. Управление выискивало противников революции, но действительно ли он являлся таковым? Кто знает… Может быть, кто-то донес на него. Может быть, один из родственников затаил на него обиду. А может, он и правда выступал против революции. Но разве же это преступление? Ведь это революция пролила столько крови и унесла столько невинных жизней, разве может кто-то оправдывать ее?

Екатерине Николаевне больше не хотелось думать о коммунизме и боли, которую он причинял. Завтра утром ей снова нужно идти на работу. И выстоять очередь за хлебом и углем. Она заставила себя подумать о другом – об одном из семейных вечеров в Кисловодске, когда всюду играла музыка, а муж и дети были рядом. Она подумала о Тине, играющей на пианино, – такой милой и озорной. Подумала о младшей дочери, нежной Шурочке, ее светлых волосах и ангельском характере. Подумала о своих прекрасных сыновьях – Пане, Коле и Вове. Какими же они были красивыми и полными жизни! Странно. Прошло столько лет, но все они так и остались детьми в ее памяти. Выросла Нина, повзрослела Катя, а сама она постарела, но остальные ее сыновья и дочери словно замерли во времени – красивые фигуры, застывшие в памяти.

Тоска ранила сердце, и из глаз потекли слезы. Екатерина Николаевна лежала, не шевелясь, и тихо всхлипывала в темноте большевистской ночи.

Глава двадцать шестая. В салоне Гертруды Стайн