Шустрик

Ровно через год они поженились. Свадьба была скромной: дядя Павлик, пара соседей по квартире, нянечка и Витя Услаев, приютский; Санькины подружки из института и Мишины однокурсники. Миша достал где-то пакет апельсинов и ананас, а дядя Павлик принес водку и приготовил узбекский плов. Поздним вечером, когда все гости разошлись, а дядя Павлик, натыкаясь на каждый угол, пошел спать, Миша взял Саньку за руку, и они отправились гулять.

Ах, эти белые ленинградские ночи… Вы безмолвны и тихи, лишь Нева плещет о причалы, напевая свою заунывную песню… Вы преисполнены страстью и загадочностью, и влюбленные юнцы ищут в ваших мирах встречи с любимыми… Вы несете свет и тепло, помогая старикам забыть о треволнениях, а молодым – предаваться мечтам… Вы – сердце этого покалеченного, побитого, но не павшего духом города…

Санька с Мишей остановились возле Ростральных колон и долго смотрели на покачивание невских волн, на суровый, совсем недавно отреставрированный Зимний Дворец, мост и проезжавшие машины. Санька прислонилась к Мишиному плечу и изо всех сил сжала его руку.

– Ты мне кости сломаешь, – тихо засмеялся Миша и, мягко убрав прядь волос с Санькиного лица, поцеловал ее в губы.

– Я ужасно боюсь тебя потерять, – призналась она, сильнее прижимаясь к мужу. – Я внезапно вспомнила, как мы стояли с тобой у Ростральных перед самой войной. Помнишь, мы громко хохотали и бросали камешки в воду, и они так здорово подскакивали – прыг-скок, прыг-скок… А потом…

Санькин голос дрогнул.

– Ну, полно, – погладил ее по голове Миша. – Не надо в день нашей свадьбы об этом думать. И вообще… не надо.

– Нет, Миш, – Санька резко отклонилась от него. – Ты – вылитый дядя Павлик. Как же так? Если мы не будем помнить, то кто станет? Мы воспитаны блокадой, и другого детства не знаем. Прошлое нельзя забывать.

– Тогда поверь в то, что я всегда буду рядом, – потерся об ее щеку Миша.

– Я знаю, – вздохнула Санька. – Просто однажды я потеряла папу, потом маму. Теперь я всю жизнь боюсь кого-то потерять.

– А как же Ленинград?

– Ленинград? – подняла брови Санька.

– Вспомни, как ты переживала за львов, Шустрик. Боялась, что немец разнесет нашу школу. Отворачивалась, чтобы не смотреть на заваленный мешками с песком Невский. А как ты людей улыбаться заставляла? Холод, голод, а мы в маскарадных масках по заиндевевшей квартире скачем… Ты помогала людям, билась за Ленинград, одна из первых встала на его защиту. Мне кажется, никто никогда не ценил этот город так, как ты, Шустрик. И ведь добилась своего – он жив. Ленинград ты не потеряла.

Санька внимательно посмотрела на Мишу и увидела, что он крайне серьезен.

– Это все львиные головы, – тряхнула головой Санька. – Я их очень люблю. А любовь дает силы выжить. И еще чуточку остается, чтобы помочь другим.

– Я уже ревную тебя к этим несчастным львам! Ну, раз меня любишь меньше, так помоги хотя бы просто дожить век счастливо, – улыбнулся Миша и, подхватив жену, закружил ее по площадке. Санька громко захохотала и принялась отбиваться. – Будь всегда рядом, милая! – произнес он, поставив ее на землю, и чмокнул в губы.

– Конечно, сильно люблю тебя, глупенький, – Санька чмокнула его в ответ, и, хихикая, они зашагали домой.

Ленинград восстанавливался, восставал из руин, лечил былые раны, и менялся до неузнаваемости. Большинство разрушенных зданий отреставрировали, выбоины на дорогах заасфальтировали, и вроде бы работы было еще непочатый край, но Саньке даже стало казаться, что город всегда был такой чистенький и аккуратненький, словно ни разу не видел фашистских бомб.

Они по-прежнему жили в коммунальной квартире, только теперь дядя Павлик, предоставив комнатку молодым, уходил на ночь в кухню. Он так и не женился, хотя Санька не раз приводила потенциальных невест на ужин. Где она их брала – дядя Павлик не смел задумываться. Санька с ее бойкостью могла познакомиться, где угодно и с кем угодно.

Дядя Павлик работал на заводе, Миша служил в части, Санька оканчивала педагогический институт. Жили дружно, от зарплаты до зарплаты, Санькину стипендию копили на ребеночка.

Детей у них не было. Сначала не хотели, потом захотели, но ничего не выходило. Санька расстраивалась – видать, сказалось ее детство, в снегах проведенное, или Мишкино партизанье… Сколько она знала таких, отвоевавших – ни детей, ни внуков, соответственно – все война погубила.

Хотела пойти к врачу и не решилась. Не хотела слышать приговор, и плюнула на все. Как судьба распорядится, так и будет.

И судьба распорядилась – выдала им душной июньской ночью пятьдесят пятого четырехкилограммового кричащего Женечку.