Шут и Иов

Как известно, у Пушкина в 30-е годы было две творческих вспышки: осени 1830 и 1833 гг. Первая болдинская осень являла в «Повестях» и «Маленьких трагедиях» начальную ступень осознания Пушкиным своей судьбы, ее опасностей, и страстную надежду, что «чаша сия минет меня». Неудивительно, что все, кроме одной, «Повести» заканчиваются «игрушечным разрешением к лучшему», как писали тогда критики[49]. Но перед вторым мощным взрывом пушкинского гения в 1833 г. («Медный всадник», «Сказки», «Пиковая дама») существует таинственное пятно в биографии поэта. Причем довольно интересно (и характерно) каким образом его пытались исследовать. Еще в 1910 г. маститый Н. О. Лернер писал, что Пушкин 10 октября 1832 г. выехал из Москвы в Санкт-Петербург, ссылаясь на письмо П. В. Киреевского к Н. М. Языкову. Позже Л. Б. Модзалевский обращается ко второму слою проблемы, сообщает: «Дальше Москвы Пушкин не поехал, вернувшись в Санкт-Петербург в срок», причем уже ссылается на Лернера! В письме Киреевского сообщение звучит так: «Третьего дня (т. е. 10 октября) уехал», но куда — не сказано, а Лернер прибавил «в Санкт-Петербург» самостоятельно! (куда ж Пушкин мог поехать, если «мы про него все знаем!»).

По сообщениям же полиции, Пушкин выехал из Москвы 16 октября. Никто и негде не дает ни одной даты за этих 6-ти дней разницы. 6 дней из жизни Пушкина бесследно исчезают. Саму проблему «пятна» нашли лишь в 1939 г. И объяснение дали только одно: ездил за 530 верст в Болдино, что осенью за такой срок практически невозможно. Но предвоенные наблюдатели, пунктуально измерившие даже варианты движения, ошиблись в одном — он поехал не в ту сторону. Дорога до «Оптиной пустыни» (а, возможно, и до города Белева) как раз и укладывается в этот срок. Это было последнее свидание Пушкина с Елизаветой, которое и вывело поэта (что и отражает творчество следующего года) на новый уровень осознания мистерии и его роли в ней. В «Египетских ночах», где из Импровизатора и Чарского выступает сам Пушкин, указано точное место, откуда появился незнакомец — Неаполь. Идею добровольной смерти, предугадывающей желания господина в «Египетских ночах», отмечали многие.

Что же соединяет сакральные жертвы Александрии с Неаполем Импровизатора? Что заставило, например, русского писателя «серебряного века» Бориса Зайцева воскликнуть: «Да, не подлежит никакому сомнению, Пушкин для русского сердца есть чудесная тайна… и дело тут не в литературе только. Литературу только — мир умеет ценить довольно точно. А Пушкина иностранцы схватить не могут и лишь очень немногие из них способны почувствовать в нем нечто необычное. Гоголь сдвинул обсуждение Пушкина с рассмотрения только литературы и приковал русское внимание к самому лицу Пушкина, почуяв в нем что-то сверхличное, назвав его „явлением“, событием во всей истории, чреватым в далеком будущем вселенскими последствиями».

Еще в «Ночах» Пушкина заинтересовало малоизвестное предание о Клеопатре, где на фоне сакральных жертв соседствует другой мотив — равенства с царем за смерть. Герой «Ночей» Чарский богат, родовит, но и герой «Медного Всадника» Евгений даже в своем имени носит указание на то, что «его убогость» — лишь ширма. «Благородно рожденный» (Евгений) в черновике прямо происходит от поколений «чей дерзкий парус средь морей был ужасом минувших дней». В первом варианте «Вступления» читаем: «На берегу варяжских войн стоял…» Евгений недвусмысленно связывается с родословной, уходящей корнями к варягам. Но после Пушкин совершенно обезличил своего героя; и все же он живет в Коломне, а в черновиках еще и занимается литературой. То, что Пушкин «как-то» связывают свою судьбу с Евгением, отмечали давно. Но только Брюсов прямо спросил: о чем сюжет «Всадника»? В поэме рассказывается о бедном чиновнике, каком-то Евгении, который был влюблён в какую-то Парашу. Во время наводнения 1824 г. она погибла, а Евгений сошел с ума. Однажды ночью, проходя мимо памятника Петру, герой в своем безумье прошептал несколько слов, видя в императоре виновника всех бед. Евгению показалось, что царь помчался за ним. Через несколько месяцев после этого безумец умер. И вся история.

Но с несложной историей любви и горя связаны подробные и целые эпизоды, казалось бы, ей вовсе не соответствующие — обширное «Вступление», основание и весь облик Петербурга. Причем Пушкин неохотно говорит о Евгении и Параше, но много о Петре, да и преследование героя «Медным Всадником» изображено не столько как бред сумасшедшего, а скорее как реальный факт. Петр как бы желает дотянуться до Пушкина не в творческом воображении, и не в безумие, а на самом деле.