Шутовской хоровод

Негры ушли с эстрады в конце зала. Занавес, подхваченный с обеих сторон над эстрадой, опустился, отрезав ее от остального зала — «создав два мира», — как изящным намеком выразился по этому поводу Гамбрил, — «там, где раньше был только один; причем один из этих двух миров — лучший мир», — излишне философически добавил он, — «потому что он — нереальный». Настала театральная тишина, минута ожидания. Потом занавес поднялся.

На узкой постели, может быть, на катафалке — труп женщины. Перед ним на коленях стоит муж. В ногах доктор, убирающий свои инструменты. В украшенной лентами розовой колыбели лежит чудовищный младенец.

Муж. Маргарита! Маргарита!

Доктор. Она умерла.

Муж. Маргарита!

Д о к т о р. От заражения крови, говорят вам.

Муж. Зачем я не умер тоже!

Доктор. Завтра вы будете рассуждать иначе.

Муж. Завтра! Но я не хочу жить до завтра.

Доктор. Завтра вы захотите жить.

Муж. Маргарита! Маргарита! Жди меня там: мы встретимся в долине блаженства!

Д о к т о р. Вы надолго переживете ее.

Муж. Смилуйся над нами, Христос!

Д о к т о р. Вы бы лучше подумали о ребенке.

Муж (вставая с колеи и угрожающе наклоняясь над колыбелью). Это и есть Чудовище?

Доктор. Ребенок как ребенок, не хуже других.

Муж. Чудовище, зачатое в ночь непорочного наслаждения, да пройдет твоя жизнь без любви, нечистой и унизительной!

Доктор. Чудовище, зачатое в мраке и похоти, да будет тебе твоя собственная нечистота казаться небесной!

Муж. Убийца, всю жизнь умирай медленной смертью!

Доктор. Ребенка надо покормить.

Муж. Покормить? Чем?

Доктор. Молоком.

М у ж. Ее молоко застыло в грудях.

Доктор. Но есть коровы.

М у ж. Да, туберкулезные, короткорогие. (Зовет.) Приведите сюда Коро^корожку!

Голоса (за сценой). Короткорожка! Короткорожка! (Затихая.) Коротко...

Доктор. В тысяча девятьсот двадцать первом году двадцать семь тысяч девятьсот тринадцать женщин умерло от родов.

М у ж. Но ни одна из них не принадлежала к моему гарему.

Доктор. Каждая из них была чьей-нибудь женой.

Муж. Без сомнения. Но те, кого мы не знаем, всего лишь статисты в человеческой комедии. А мы — герои.

Д о к т о р. Не в глазах зрителей.

Муж. Что мне до зрителей? О, Маргарита! Маргарита!..

Доктор. Двадцать семь тысяч девятьсот четырнадцатая.

Муж. Единственная!

Д о к т о р. А вот и корова.

(Дурачок приводит Короткорожку.)

Муж. Ах, милая Короткорожка! (Он гладит животное.) Ее исследовали на прошлой неделе, так ведь?

Дурачок. Так, сэр.

М у ж. И нашли туберкулез. Так?

Дурачок. Даже в вымени, с вашего позволения.

Муж. Великолепно! Подоите корову, сэр, в этот грязный таз.

Дурачок. Слушаюсь, сэр. (Доит корову.)

М у ж. Ее молоко — ее молоко уже остыло. Все, что в ней было женского, застыло и свернулось в ее грудях. О Господи! Какой млечный чудотворец заставил его снова течь?

Дурачок. Таз полон, сэр.

Муж. Тогда уведите корову.

Дурачок. Идем, Короткорожка; идем со мной, Короткорожка. (Уходит с коровой.)

Муж (наливает молоко в рожок с длинной трубкой). Вот тебе, Чудовише, пей за свое здоровье. (Дает рожок ребенку.)

Занавес.

— Немного тяжеловато, пожалуй, — сказал Гамбрил, когда занавес опустился.

— Но мне понравилась корова. — Миссис Вивиш открыла свой портсигар: он был пуст. Гамбрил предложил ей папиросу. Она покачала головой. — Мне вовсе не хочется курить, — сказала она.

— Да, корова была в духе лучших традиций феерии, — согласился Гамбрил. Ах! Как давно он не был на рождественской феерии. Со времен Дана Лено[99]. Все маленькие кузены, дядюшки и тетушки с отцовской и материнской стороны, целые десятки родственников — каждый год они занимали добрую половину ряда в партере Друрилейнского театра. Липко-сладкие булочки переходили из рук в руки, циркулировали шоколадки; взрослые пили чай. А феерия шла и шла, великолепие сменялось великолепием под сияющей аркой сцены. Часы за часами; и взрослым всегда хотелось уйти до арлекинады. А дети наедались шоколадом до тошноты или испытывали такую потребность немедленно выйти, что их приходилось выводить, и по дороге натыкались на все ноги, и от каждого толчка потребность становилась еще более мучительной — посреди выступления трансформатора. И тогда был Дан Лено, неподражаемый Дан Лено, теперь мертвый, как бедный Йорик, такой же череп, как череп любого другого человека. И мама, вспомнил он, иногда смеялась до того, что слезы катились у нее по щекам. Она умела радоваться безудержно, от всего сердца.

— Поскорей бы они начинали вторую сцену, — сказала миссис Вивиш. — Ничто так не раздражает меня, как антракты.

— Большая часть нашей жизни — это антракт, — сказал Гамбрил. В этом состоянии смешливой подавленности он был склонен изрекать сентенции.