Шутовской колпак

— А я решил не продавать квартиру, — сказал вдруг Сэм, когда у нас уже не было сил стоять на руках, и мы с Сашком мешками повалились на затянутый мягким пол. И посмотрел отчего-то наверх, туда, где ершатся под потолком световые пушки с сетчатыми забралами.

— Как — не продавать? А покупатель?

— Он пришел, а я извинился и отказался.

— То есть ты не уезжаешь? — поразилась Сашок.

— Нет-нет, уезжаю, — торопливо сказал Сэм. — Просто не совсем. Не насовсем… — Самое страшное ведь — это уезжать навсегда, — он помолчал, — вообще. Самое страшное — вот это «навсегда». Оно ведь и так случается, когда не ждешь. А если еще и устраивать его самому… В общем, — Сэм хлопнул себя по коленке, — буду наезжать, когда в театре отпускать будут. И за Лёликом приглядывать — не оставишь же его совсем без присмотра.

Назавтра была школа.

На школьном стадионе выпавший позавчера снег превратился в жесткий наст — ночью вдруг пошел дождь, а под утро подморозило.

Физрук ежился в красном спортивном костюме, но все равно погнал нас нарезать круги по стадиону. Резкая трель его свистка похожа на вдруг проснувшуюся птицу, ноги скользят по гладкому снегу и самое страшное — это упасть. Я ненавижу бегать на стадионе, я лучше полчаса простою на руках. Но на физкультуре никому до этого дела нет — беги, пока не заколет в боку и пока сердце не окажется так высоко в горле, что чудится, раскрой рот — и оно выскочит. Сегодня я вдруг очень хорошо понимаю — вот что должна чувствовать Сашок.

Я рад, что после физкультуры можно будет уйти из школы в театр. Поэтому и переодеваться надо быстро — я теперь стараюсь ни с кем в раздевалке не разговаривать, особенно с Антоном, — мне совсем не хочется знать, что они все обо мне думают. И говорят.

Закинуть рюкзак за спину и быстро-быстро проскользнуть мимо Жмурика к двери в коридор. Я вовсе не рядом с ним, но почему-то рослый Жмурик вдруг делает ко мне шаг, словно собирается упасть на меня — и изо всех сил толкает плечом.

— Ой! Смотрите-ка! Он меня толкнул, — фальшиво поет он.

— Наш Гриша-педик хулиганит, — дурашливо подхватил Боцман, маленький, со сросшимися на переносице бровями, и толкнул меня тоже. Так сильно, что я почти налетел на Антона.

Я поднял голову и посмотрел ему в глаза — не знаю зачем, может быть, мне казалось, что если посмотреть старому другу в глаза, то все сразу станет хорошо.

Мы секунду смотрели друг на друга, и я видел, как чуть заметно дрожат у него ресницы, и ждал — только вот чего?

Потом он отвел взгляд, оттопырил манерно кисть и протянул жеманно:

— Ах ты, праативный! — и толкнул меня в грудь.

Наверное, я мог бы дать ему сдачи. Мог. И Боцману мог бы дать по роже так, что запомнил бы на всю жизнь. Руки у меня тренированные. Я, наверное, смог бы и как Сэм — один против них троих.

Но тут во мне скорчился, скрючился, жалко так улыбнулся и проблеял «Вы чего?» Шут. Шут кривлялся, Шут готов был упасть на пол и сделать что-нибудь такое, что они перестанут, а… А что? Пожалеют? Зачем мне их жалость?

Впервые мне захотелось выдрать из себя Шута, оторвать приросший намертво к голове шутовской колпак — пусть вместе с волосами, пусть совсем отодрать — выпрямиться и дать сдачи. Со всей силы ударить. Даже Антону — прямо в улыбающееся наглое лицо.

Но я только блеял «Вы что?», а они ржали и перекидывали меня друг к другу, будто я был безжизненной куклой — и вправду Шутом.

Перекидывали, пока Антон не боднул меня так, что я отлетел к двери раздевалки.

Спиной наткнулся на дверь, она распахнулась и я в последний миг ухватился за косяк, чтобы не полететь головой со всего маху на кафельный пол коридора.

Пустого коридора, по которому к раздевалкам шла Сашок.

Сашок, которая никогда не была у меня в школе и, кажется, даже не знала точно, где я учусь.

Я, правда, не сразу ее и узнал.

Такой я Сашка никогда не видел.

Она нацепила какое-то невозможное красное пальто и в первый раз — юбку. Очень короткую юбку. И сапоги — я вообще не знал, что у нее есть сапоги. А еще она намазала волосы гелем так, что они стояли, будто Сашок была ежиком — каким-то очень модным ежиком. И еще она зачем-то подвела брови. И накрасила губы. Если присмотреться — то еще и ресницы. И от этого стала похожа на куклу. Правда, очень даже хорошенькую куклу.

Все они — и Боцман, и Антон, и Жмурик — высыпали за мной в коридор и теперь молча глазели на Сашка.

— К кому ты, красота моя? — нагло спросил Боцман и улыбнулся — когда Боцман улыбается, кажется, что мосластый безухий пес щерится: то ли укусит, а то ли просто попугает.

— Ну не к тебе же, мальчик, — высокомерно отрезала Сашок и выразительно подняла подведенную бровь, словно играя одной ей известную роль. — Вот я к кому, — она подошла ко мне так близко, что я увидел — эта дурочка еще и внутри глаз чем-то белым намалевала.

— Нифигажсебе, — вымолвил Антон, и все посмотрели на меня.

В первый раз — с уважением.

Просто из-за того, что за мной зашла размалеванная Сашок в красном пальто.

И я вдруг увидел — вдруг понял: «На котурнах все — легче легкого. На котурнах ты летишь. А вот попробуй-ка без них».