Шутовской колпак

Все они на котурнах! Им так легче. Они однажды все забираются на котурны и уже больше не могут без них. Быть самими собой — без ботинок на платформе, которые делают походку искусственной. Которые не дают бегать и прыгать, как в детстве. Не дают быть свободными.

Я понял Сэма, и мне стало их жалко — и Антона, и Боцмана, и Жмурика. И деда — он ведь тоже на котурнах.

Их так легко обмануть — поэтому их и жаль.

А Сашок схватила меня за воротник, притянула к себе одним рывком и прижалась губами к моим. Губы у нее были холодные, как у мертвеца.

Антон, Боцман и Жмурик пялились на нас, словно мы тигры на цирковой арене, Сашок чуть отстранилась и тихо прошипела: «На меня смотри, идиот, не коси в сторону». И снова прилепилась ко мне губами.

А я вдруг некстати подумал, что Сашок — ведь тоже шут, точно. С вывернутой короной на голове. И когда ты шут — по-настоящему шут, а не как я, кривляка, — ты сильнее любого короля.

Потом она отстранилась, с совершенно не идущей ей нежностью провела пальцем по моей щеке, встряхнула несуществующей челкой и победно посмотрела на застывшего от изумления Антона.

Махнула ребятам рукой — «пока, мальчики!» — обняла меня за талию и увела.

На следующий день Антон уважительно сказал: — Ну и девчонка у тебя.

VIII. Соленый дюшес

Про Шута я вспомнил перед самым отъездом Сэма.

Понял, что спектакль-то неделю уже как списали.

И вспомнил-то, наверное, просто оттого, что Сашок реже бывала в театре — все ездила по своим обследованиям для операции.

«Ты тут без меня не балуйся», — смешно сказала она, уезжая на самое первое обследование, и посмотрела как-то очень серьезно, так что серые глаза стали совсем какими-то асфальтовыми.

«Дождалась», — я погладил спортивную сумку по боку и пошел в кукольную комнату — забирать моего Шута. Уже списанного. Чтобы он под Новый год стал шутом Сашка. Может быть, даже она возьмет его в больницу, представлял я, и посадит на столик около кровати, и если вдруг проснется ночью — мне казалось, в больницах то и дело просыпаются ночью, — увидит улыбку Шута и обрадуется. И заснет крепко.

Дверь в кукольную комнату, как всегда, открыта — порог можно перемахнуть одним прыжком и приземлиться, воображая себя в спектакле на сцене.

Чертенок с красными рожками и высунутым языком, Людмила в болотном платье, Лошарик, Гусар, Гортензия, Жавотта — золушкины сестры. Жавотта, Гортензия, Золушка в нарядном платье — их две было в спектакле, одна в холщовом чепце и суконном грязном платье, со следами сажи на щеках, другая в пышном белом бальном наряде, где подол прикреплен к изящной ладони и из-под него виднеются мыски хрустальных башмачков.

Король, Королева, Золушка в бальном платье, Гортензия, Жавотта…

Я все пересчитывал и пересчитывал: потому что казалось, что, если я снова пересчитаю, они появятся ниоткуда, Золушка в холщовом переднике и вечно улыбающийся Шут.

Но их не было.

Их перевесили — догадался я. Точно, перевесили! Наверное, Золушку с запачканными сажей щеками тоже кто-то захотел забрать домой. И их спрятали — чтобы никто не взял себе.

Когда поднимаешься по Насесту, ступеньки дрожат и перила тоненько звенят, а наверху тихо-немо лежат бутафорские фрукты и невесомые, ненастоящие коромысла.

Шута и Золушки тут тоже нет.

— Играешь? — костюмерша Таня добродушно улыбается и не понимает, отчего я вцепился ей в руку.

— Танечка, ты Шута не видела? Ну из «Башмачка»? Ну, списали который?

Таня морщит лоб — спроси у Олежека, кажется, он каких-то кукол раздавал.

Каких-то-кукол-раздавал.

Сердце бухается куда-то в ноги, они становятся вдруг тяжелыми и слабыми. Вот хочешь идти куда-то — и не можешь.

В самый первый раз — пусть ноги и не слушаются — я не боюсь один, без Сашка, идти прямо в кабинет к Олежеку. Встретить его случайно в коридоре — не страшно, а прийти, словно он тебя вызвал — совсем-совсем другое дело. Ведь в кабинете даже Олежек становится начальником.

По дороге заметным вдруг становится все, что обычно не замечаешь: трещина через всю стену, бегущая рядом с лестницей, отбитый кусочек мраморной ступеньки, забытая кучка пыльного мусора в углу. Расплывшаяся, будто от дождя, буква «в» в табличке на двери — «Колокольчиков».

— Проходи, малыш!

И как это Колокольчиков умудряется смотреть так, что вроде и на тебя, а как-то совсем мимо?

— Куда вы подевали Шута? — Пальцы у меня потели, и я, стараясь, чтобы это вышло незаметно, вытирал их о джинсы.

— Шута? Из «Башмачка», что ли? — удивился Олежек. — Так позавчера его и Золушку забрали в частную коллекцию.

Частную коллекцию он произнес так подобострастно, будто это какой-то известный музей. И хвастливо прибавил:

— Не у каждого театра кукол покупают коллекционеры, малыш, ох, не у каждого.

Сказал так, будто бы это он, самолично, сделал когда-то Шута. И еще, напоследок:

— А деньги теперь пойдут на новых кукол.

Голос его дрожал от гордости. Финальное «ол» пошло по-петушиному вверх и слышно было, что Олежек невозможно гордится собой.

Я осип.

Я охрип.

Я хотел, чтоб мой голос был повнушительнее, а получалось — и вправду какой-то малыш.