Швабра, Ленин, АКМ. Правдивые истории из жизни военного училища

Бывает, что в наряде по кухне мы выпиваем. Так, чтоб орлы-сержанты наши не видели. Нет, у Сухого-то в группе пьют все. И он во главе. У нас по-другому. Наряд делится на микрогруппы. Маленький чайник самогона, трехлитровый, на Увале стоит пять рублей. Большой, пятилитровый, семь. Наше командование, вступая в схватку с кухонным пьянством, как-то решило: в наряд по столовой отправлять не учебные группы целиком, а сборную солянку, со всей роты. Мол, пускай службу несут не знакомые друг с другом курсанты. Мы называли такие команды интербригадами. И тут у начальства закавыка случилась. Кого в такой наряд отправляют? Самых-самых, скажем так, плохих курсантов. По сержантскому разумению. Это мы-то, батальонные распиздяи, друг друга не знаем?! Реально, на кухне собирают самых отвязанных. И дело с самогоном в таких интербригадах идет побойчей. У меня возникает в памяти такая картина. Сборная солянка на кухне, и я в ней. Вижу, положительный, в общем-то, курсант Петровский, мой монинский зема, по кличке Война (суровая внешность), никак не может вытереть жирной тряпкой железный разделочный стол. Петровский пыхтит, старается, налегает на тряпку ладонями и ворочает ею из стороны в сторону, действуя прямыми, как оглобли, руками. Поскальзывается, бьет своим скуластым, испорченным оспой лицом в блестящую металлическую поверхность. Бац!!! Гримаса. Кожа морщинится, нос плющится. Я в это время стою ногами на бортиках белой ванны. В ней плавает нашинкованная капуста. Расстегнув ширинку х/б, покачивая тазом, прямо в салат. Завтра его будут есть мои братья по КВАПУ. Клим хохочет и шлепает меня по спине ладонью. И сам стоит и ссыт рядом! Эйфория! А это все он, самогон. Самогон-батюшка. Короче, залеты на кухне участились. Пришлось комбату интербригады упразднить.

Вернемся к нынешней ночи. Поздний ужин… Даже это светлое, душевное событие не может нейтрализовать ущерб, который наносит наряд по столовой здоровью и психике курсанта КВАПУ. Как медленно ни ешь, все равно наешься. Даже хлеб с маслом и посыпанным сверху мокрым сахаром может опротиветь! Даже картофан с сальцом!

– Все! Пошли чистить!

– Эх, Калина! Хоть бы приятного аппетита сказал!

– Разговорчики, Сладков!

И опять эта мокрая овощерезка. Я выбираю нож поострей (это практически невозможно), опускаю свой худой зад на перевернутое ведро и начинаю вить гирлянды из картофельной кожуры. Уже не до Банкова. Молчим. Думаем о своем. Час, два, три…

– А может, ну его на… Утром дочистим!

У Калиничева начинается приступ. Он кипятится, краснеет:

– Прекратите эти разговоры!!! Чистим! Утром закладка в котлы!

Картошку варить будут!!!

Когда грязный бетонный пол покрывается горами кожуры, когда беленькая картошка заполняет все ванны – все. Мы медленно, как после забоя, выбираемся из столовой. Воздух скрипит. Мороз – минус сорок. Бредем кучей в казарму. Расхлябанно, без ремней. От нас валит вонючий пар. Самовар пробует навести порядок:

– Что вы идете, как стадо! А ну взяли ногу!

– Пошел ты…

– Сладков, ты что!!!

– Вова, даже ругаться с тобой – сил нету.

– Ну закончится наряд!

– И че?

– Да ниче!

Калиничев машет рукой, закуривает и бредет вместе со всеми, пристраиваясь в арьергард. Пять утра. На сон остается час. Нас растолкают еще до подъема и отправят обратно на кухню. Каторга. Курсантская каторга.

* * *

– Эй, минуса!!! А ну шевели поршнями!!! Кашу давай!!!

«Минуса» – это нам. Мечемся по варочному цеху, как сгорбленные пластмассовые фигурки в настольной игре «Хоккей». Подскакиваем к огромным котлам, старые бабки-поварихи ковшами ляпают вязкой кашей в подставляемые нами бачки. Мы бегом (пол жирный, главное не упасть) переносим их к окошку раздачи. Там, с обратной стороны стены, галдят озверевшие сервировщики со всего училища. У них там свой спорт, свая давка!

– Эй! Наряд! А где еще один бачок третьей роты?

– Земляк, чай давай! Вон мои чайники! Десятая рота!

– А ну принимай бачки первой роты!!! Бери, я сказал!!!

– Готово! Чайник, еще один чайник свой возьми!!! Десятая!!! Вот, последний…

Все, вроде выдали… Калиничев снимает с головы абсолютно мокрую пилотку, вытирает рукавом пот со лба.

– Слон! Закрывай раздачу!!!

Руки не слушаются. Шлямкая по полу разбухшими от влаги юфтевыми сапогами, как убитый годами старик, бреду к окошку. Вывешиваюсь на ту сторону. С грохотом притягиваю к себе и соединяю железные ставни. Гулко стучит щеколда. Теперь мы отсоединены от сумасшедшего дома. Клим громко выдыхает, как после финиша на дистанции километр:

– Ффуу!!! Пускай жрут!

И, проходя мимо меня, глядя в пространство, бросает:

– Пойдем покурим!

Выходим во двор. Я не курю. С тех самых пор, как на КМБ старшина Боженко ударил меня кулаком по голове, когда я отстал от роты во время кросса на Черную речку. С тех пор словно бабка отшептала! Ни сигареты, ни папиросы даже в руки взять не могу. Мутит. Клим втягивает в себя дым «Беломора», я ежусь:

– Игорь, как ты куришь… Это ж тяжело…

Клим сосредоточенно смотрит на огонек своей папиросы, потом на меня. Объясняет, словно олигофрену: