Швабра, Ленин, АКМ. Правдивые истории из жизни военного училища

– Как где? На гауптической вахте. Прям из наряда отвели.

Оказалось, Леша Ситников, Эйфиль, и Гена Трушкин, он же Кружкин или Абаж, дежурили ночью. Вот прям как мы сейчас с Пашей. Захотелось им кайфануть. Ну, сделать службу для себя чуть комфортнее. Они вскипятили себе водички. Заварили чайку. Включили магнитофончик. И принялись следить за штабом, окна бытовки как раз на него выходят. Они отмечают: так, вот дежурный убыл. Караул проверять. Помощник дежурного вышел и порулил куда-то в другую сторону. Дорога вся под прицелом, подходы к нашей казарме освещены. Взобрались ребята на подоконник, ноги наружу свесили, чаек попивают. А тут бац! Дверь пинком раскрывается, и помдеж на пороге. «Ваша карта бита!» Он, оказывается, по стене, со стороны курилки подкрался. Эйфиль с Абажем чуть из окна вниз не сиганули. А что, в принципе невысоко. Всего четвертый этаж. В итоге, как говорится, «поганки за спину и на кичман»!

Паша заглядывает мне в глаза.

– Не уснешь?

– Да не, Эдик, все нормально.

Паша с сомнением качает головой. Роется в кармане.

Разворачивает три конфетки «Взлетные», запихивает мне в рот, вытряхивает из пачки «Яву» явскую, раскуривает и вставляет мне в губы сигарету.

– Нормалек?

Киваю. Паша, сильно хлопнув меня по плечу, удаляется.

В совершенной прострации тупо гляжу перед собой, стараясь хоть частично оставаться в сознании. Где-то внизу, на лестничном пролете, какая-то дневальная скотина заунывно тренькает на гитаре. Напрягая мышцы шеи, я удерживаю голову вертикально. Из последних сил. Так атлет свою штангу держит над собой на Олимпийских играх. Минута, две, три… И вдруг, в один миг, я расслабляюсь. Делаюсь ватным одновременно, весь. От макушки до мизинцев ног. Я бью головой о спинку стула. Раскуренная сигарета ломается, и раскаленное табачное жало впечатывается в кончик носа. Клацаю зубами, из глаз, уже широко открытых, брызжут слезы. Леденцы камешками летят на пол. Я то ли всхлипываю, то ли взвизгиваю и бросаюсь в умывальник. Плещу воду на обожженный нос. Бесполезно. На кончике расползается ярко-алый пятачок. «Как жопа у макаки», – говорю я сам себе. Через два часа меня как доктор осматривает Паша.

– Да… Ну и рожа у тебя, Шарапов…

– Не смешно.

Утром меня рассматривает уже каждый проходящий мимо тумбочки курсант.

– Что вместо сигареты прикуривал?

– Давай-давай, шути!

– Слон, об книжку стер?

– Очень умно.

Наконец напротив меня, руки в боки, останавливается старшина.

– Что с вами, Сладков?

– Клименок с Загоруем ночью избили. Шучу. Отморозил.

– Мнда…

Пытровыч не может решить, радоваться ему или огорчаться. Уходит. А мы остаемся драить казарму. Через час, когда все офицеры расходятся, нам это надоедает. Я топчусь у ненавистной тумбочки. Загоруй листает подшивку газет в Ленинской комнате. Пашка с Климом развеселились. Вот сейчас они с воплями фехтуют швабрами, как мушкетеры. Вдруг открывается дверь. В казарму проскальзывает дежурный по училищу Канарис. Я, поперхнувшись, шиплю:

– Смирно… Дежурный по роте, на выход…

Меня никто не слышит. Сержант в Ленкомнате. Битва на швабрах продолжается. Полковник Богданов моментально оценивает ситуацию. Молниеносным движением он выхватывает из кобуры пистолет. Прижимается спиной к стене и, выставив «макаров» перед собой дулом вверх, крадется к мушкетерам. Я не успеваю откашляться, как Канарис рывком отрывается от стены. Он принимает фронтальную позу стрелка, на согнутых ногах. Удерживая «ПМ» двумя руками, дежурный по училищу берет фехтующих на мушку и кричит:

– Я принимаю бой!!!

Паша роняет швабру, а Клим, машинально, тычет рукояткой своего оружия ему под ребра. Паша всхлипывает. Я наконец справляюсь с глоткой и тоже ору:

– Смирна!!! Дежурный по роте на выход!!!

Загоруй, как ошпаренный, вылетает из Ленинской комнаты.

Канарис, не меняя стойки, наводит пистолет на него. Немая сцена. Все замирают на своих местах. Секунда, две, три… Полковник Богданов возвращает «макаров» в кобуру. Подходит к сержанту. Негромко обрывает доклад.

– Това…

– Вы что, охерели?

Мы, как дрессированные, одновременно опускаем головы. Упираем взгляды в пол. Канарис берется за пряжку Загоруя и тут же отпускает.

– Ладно… Несите службу.

Виновато-негромко, на выдохе, мы хором реагируем:

– Есть…

Был бы обычный офицер, жевали мы б сейчас сопли где-нибудь в канцелярии ротного или у комбата. А Канарис… Полковник Богданов – он Человек.

Понимая, что второй раз, при очередном залете, нас никто не пощадит, принимаемся за работу. Я и Пашка зачерпываем крышками от посылочных ящиков мастику. Ее, мастики, у нас целая бочка, в туалете. Разляпываем ее по полу, по всему расположению. Перед дневальным, по «взлетке», в самом конце казармы у бюста Ленина и особенно обильно (пусть понюхает, как она воняет!) у входа в комбатовский кабинет.

– Смирна!!!

Клим свое дело знает. Вопит как резаный.

– Вольна! Занимайтесь!

По «взлетке» энергично вышагивает невысокий майор.