Швея с Сардинии

Альда вовремя получила свое белое муслиновое платье и станцевала у подножия монумента Кавура, разбрасывая лепестки роз. А чтобы ее не спрашивали, в каком из двух городских ателье его сшили, синьорина Джемма придумала гениальный ход. К счастью, дом Провера был достаточно большим, полным кладовых и шкафов, и синьора Тереза смогла сохранить коробки, в которых некогда доставили ее приданое. Она тщательно ухаживала за ними, оберегая от пыли и плесени, особенно те голубые, из парижского Printemps, которые ей так нравились и которые до сих пор выглядели совершенно как новые.

Для платья Альды, переложенного листами папиросной бумаги, подобрали коробку подходящего размера. Тогдашнюю служанку обязали сохранить все в тайне: ее, как и меня, отвели ради этого в церковь и заставили поклясться (хотя она, конечно, отнеслась к своему обещанию гораздо серьезнее меня, ведь, помимо геенны огненной, она боялась еще и увольнения), а после заставили выучить единственную фразу на чистом итальянском, которую требовалось произнести так, чтобы ее хорошо услышали и поняли все вокруг. Затем ей нужно было выскользнуть из дома затемно с голубой коробкой, завернутой в черную шаль, и узкими темными переулками, где приличных людей не встретишь, добраться до железнодорожного вокзала. Здесь она должна была дождаться прибытия первого ночного поезда из порта П., куда приходил корабль из Марселя, смешаться с разгружающими багаж носильщиками, вытащить голубую коробку из-под шали (а саму шаль сразу же накинуть на себя) и, пристроив коробку на голове, вернуться в город по просыпающемуся проспекту: мимо кафе, где завтракают первые утренние клиенты, мимо открывающих ставни магазинов и табачных лавок, мимо парикмахерской, аптеки, мимо дверей школы, покачивая узнаваемой голубой коробкой и громким, пронзительным голосом выкрикивая в лицо каждому – и тем, кто глядел на нее с любопытством, и тем, кто не обращал внимания: «Платье для нашей синьорины, прямиком из Парижа!» Кричать это она должна была всю дорогу, за что по возвращении домой получала чашку горячего молока и скромные чаевые.

Естественно, все, кто видел ее на проспекте, позже рассказали об этом знакомым, и по городу быстро разнеслись известия о том, что синьора Тереза Провера по примеру своего отца по такому важному случаю заказала дочери платье не где-нибудь, а в Париже.

Удачный опыт затем не раз повторяли и летом, и зимой. Синьора Тереза даже подписалась на французский модный журнал, державший дам в курсе самых последних моделей; к тому же они обнаружили, что в числе прочего могут заказывать у Тито Люмии бумажные выкройки. Руководила производством синьорина Джемма. Именно она кроила и собирала модели, хотя остальные трое научились так хорошо шить, отделывать и украшать платья, что казалось, будто они сработаны профессиональными портнихами в самом настоящем ателье. Естественно, все приходилось планировать заблаговременно. Случалось, что ткани, предложенные Люмией для платьев, не подходили и приходилось дожидаться новых. Мода тоже менялась, а новые выкройки не всегда были так уж просты в исполнении. Но синьорина Джемма оказалась отличным организатором, и домашняя лаборатория еще не пропустила ни одного сезона: каждые шесть месяцев служанка появлялась утром на проспекте, вопя во все горло: «Платья для нашей синьоры и юных синьорин, прямо из Парижа!»

Теперь коробок было три, удерживать их на голове даже с помощью специальной подушки стало для бедняжки слишком трудно и утомительно, особенно зимой, когда ткани были плотнее и тяжелее. Но синьорина Джемма и здесь нашла выход: по ее словам, не было никакой необходимости на самом деле носить в коробках одежду – ведь за время недолгого пути от вокзала до дома никто не станет их открывать, чтобы проверить содержимое. Так что коробки можно запросто носить пустыми или набив скомканной папиросной бумагой.

Служанка, запуганная двойной угрозой, геенны и увольнения, так никому и не выдала тайны дома Провера, даже когда выросла и ушла служить в другую семью. На смену ей пришла новая девушка из глухой деревушки, которая также принесла клятву; после ее ухода на службу поступила Томмазина. Томмазина тоже оставалась нема как могила – отчасти и потому, что, помимо фразы, которую нужно было выкрикивать, проходя по проспекту, она не понимала и не могла выговорить ни единого слова по-итальянски, общаясь на малораспространенном диалекте, который разбирала только синьорина Джемма.

До сих пор все шло гладко: никто в городе ни разу не заподозрил обмана, и молва о платьях, каждый сезон доставляемых из Парижа, разнеслась повсюду, даже в соседние городки, повсеместно вызывая у благородных синьор восхищение и зависть к «этим лицемерным святошам Провера».