Сиам Майами

Здесь, на улице, он гораздо лучше понимал родительскую точку зрения. Повсюду, куда ни кинь взгляд, ему виделся заветный лозунг: «Не попадайся!» Реклама предполагает право любого на роскошь. Изобилие несовместимо с гордыней.

Он отказывался думать о своих родителях плохо. Видимо, это было своеобразным механизмом самозащиты. Он не обманывал себя, так как помнил те несколько лет, когда превращался из мальчика в мужчину. Он был перед родителями в неоплатном долгу, и не потому, что они сознательно поступали так-то и так-то. Если бы тогда не стало одного из них, рухнула бы стена, весь мир стал бы другим. Он остался бы в одиночестве в мире, лишенном волшебства. В этом некого было бы винить, но он не знал бы, как разгадать взрослую загадку, так как был для этого слишком юн. Он терзался бы ею, пока не наступила зрелость. Родители просто оставались всегда сами собой; не зная того, не ведая, они были преданы ему. У них был свой, особый мир. Когда Барни достиг возраста, в котором начинаешь сознавать бег времени, родители стали для него символом непоколебимости. Никогда дети не чтят родителей так рьяно, как в этом возрасте.

Однако сейчас он не мог одобрить мировоззрение родителей. Они оценивали людей по наличию у них собственности, хотя сами при такой градации оказались бы глубоко на дне. С возрастом сознание людей не меняется, поэтому если старые и могут преподать молодым какой-то урок, то только по части зарабатывания денег.

Шагая по замусоренным улицам, он вспоминал, насколько крепкой была его вера в родительскую поддержку. Собственная ошибка заставляла его улыбаться. При этом он отнюдь не потерял веры в них. Он не фантазировал: родители на самом деле были храбры и оптимистичны. Они не убивались при детях, оплакивая свои материальные неудачи. Родители оставили для него открытой дверь в большой мир. Он думал, что растет в страшном шуме, а на самом деле рос при их мудром молчании.

Глава 38

Зигги спал, прижавшись щекой к зеленому сукну письменного стола. Когда зазвонил телефон, он, не глядя, сорвал трубку, чтобы унять звон. Трубка упала на стол у его уха. Из нее раздался умоляющий женский голос:

— Мистер Мотли, вы слушаете? Прошу вас, ответьте! Мистер Мотли, вы меня слышите?

— В чем дело? — прохрипел он.

— Вы опоздали на ленч с мистером Доджем.

— Я не приду, — пробормотал он и отпихнул трубку подальше, еще крепче зажмурившись.

— Я соединяю вас с мистером Доджем. Он в ресторане.

Зигги не успел ее остановить. Раздались щелчки, потом взволнованный голос Стью сказал:

— Почему ты не явился?

— Требую переноса ленча по случаю дождя. — Зигги приподнял тяжелую со сна голову. — Нам надо увидеться до того, как ты встретишься с Сиам.

— Я в «Борджиа». — Так они именовали между собой дорогой ресторан с баром, где на протяжении нескольких лет отравились несколько знаменитостей. Додж посещал это заведение, невзирая на угрозу для жизни, поскольку здесь действовала строгая кастовая система. Туристы и прочий безликий люд сидели в одном помещении, случайные посетители и проститутки — в другом, представители истеблишмента — наверху. Там же располагался Додж.

— Туда я не могу, — сказал Зигги. — Я небрит.

— Встретимся снаружи, — сказал Додж и повесил трубку.

Зигги с трудом привел в движение онемевшее тело. Его плечи остались приподнятыми. Он попытался их опустить, сделав несколько гребущих движений руками. Зигги все больше подозревал свой организм в намерении от него отделиться. Он засыпал среди бела дня, ел, не разбирая вкуса пищи, терял чувствительность в руках. Его денно и нощно трясла мелкая дрожь. Это было некстати. Ему не улыбалось дрожать в разгар лета, как в зимнюю стужу.

Додж поджидал его у входа в бар. Проститутка, специализирующаяся на богатых клиентах, пристала к нему с просьбами использовать ее в рекламе. Он вышел на солнце, чтобы избавиться от приставаний и выяснить, не подошел ли Зигги. Увидел его издалека. Вид набычившегося Зигги не предвещал ничего хорошего. Додж закурил сигарету и сделал несколько затяжек. Зигги не появлялся. Додж заглянул за угол.