Сиамский ангел

Остановившись от криков, Андрей Федорович слабо улыбнулся — не обессудьте, мол, люди добрые, всех ваших заедок одному человеку не осилить. Он взял калач поменьше и пошел себе прочь, продолжая молитву.

— Повезло тебе, Иваныч!

— Ну, готовь кошель!

Ангел, следовавший за Андреем Федоровичем, как привязанный, глазами в затылок, обернулся и перекрестил Иваныча. Незримо и безнадежно, однако — как знать…

К вечеру, когда Андрей Федорович опять шел Сытным рынком, подошла к нему женщина.

— Сделай такую милость, прими…

И протянула яблоко.

— Иваныч-то как расторговался! И мне помоги, батюшка мой…

Андрей Федорович взял яблоко.

Это было не то, чего он хотел. А хотел он царя на коне, чтобы сразу же его кому-то отдать — еще более нуждающемуся в помощи. И его мысль тут же была уловлена ангелом.

И показалось бедняжке-ангелу, что Знак ему только примерещился, что просто он очень хотел Знака — вот и почудилось, будто избавление уже близко!..

Тяжек был ему земной, да еще и своевольно выбранный путь. Но бросить Андрея Федоровича он не мог. Не потому, что тот бы без него пропал, — нет! Люди уже привыкли к юродивой, уже подавали ей щедро и от души, уже числили за ней многие чудеса. Нет, не пропал бы Андрей Федорович даже самой лютой зимой! Другое беспокоило ангела — несколько стершееся с годами бешеное упрямство подопечного, его кроткий и грозный бунт, выстроенный на ошибке! Если бы Андрей Федорович покарал ту или тех, кого считал виновниками беды, да и опомнился — он хоть знал бы, что сотворил грех и этот грех нужно замолить. Но он карал сам себя — и тут уж остановить его было невозможно…

Неся большое румяное яблоко, Андрей Федорович шел и привычно бормотал. Вдруг остановился. Остановился и ангел. Проследив взгляд подопечного, он все понял.

По другой стороне улицы шел молодой человек в зеленом кафтане, роста не богатырского, но стройный и подвижный. Походка у него была стремительная, и при этом — на устах полуулыбка. Многие девицы оборачивались на юношу, женщины в годах — и те невольно улыбались, бескорыстно радуясь его красоте. А была ли и красота-то? Смелый, живой взгляд темных глаз, черные брови домиком, та удивительная гармония черт, которую ни за что не сочинить воспитанному на античных мраморах живописцу — потому-то они и норовят срисовывать нас, грешных…

Ангел уже достаточно знал историю превращения Андрея Федоровича, чтобы мысль, у него возникшая, оформилась не словесно, а образно.

Он увидел зеркало, высокое, с темной глубиной, словно бы дверь в бронзовых с завитками косяках. По обе стороны двери вспыхнули свечи в канделябрах, более яркие, чем положено быть свечам. И из глубины подступил к самому проему случайно встреченный юноша…

Сходства, такого, чтобы ахнуть от изумления, не было. И все же было — доступное немногим, и главным образом — Андрею Федоровичу. Он увидел разом и себя — много лет назад, и тот образец, с которого себя изваял, наивно украсив одеждой, как иные благочестивые старухи велят шить штаны и кафтаны для греческих голых мраморных идолов. И что-то завтрашнее он увидел — к смущению ангела, только он один и удержал это при себе.

Вытянув руку с яблоком, Андрей Федорович торопливо перешел улицу и протянул свой дар незнакомцу. Тот от неожиданности остановился, вгляделся и понял, с кем имеет дело.

— Прими, — сказал Андрей Федорович. — Прими, Христа ради!

— Я приму, — и молодой человек взял яблоко. — А ты ко мне загляни, я тут неподалеку живу, на улице Плуталовой, в доме Лыкова. У тебя, гляжу, ноги болят от холода, я тебе мазь дам, будешь растирать. Спроси доктора Матвея Порошина — тебя ко мне и проведут.

— Не надо мне мази, радость. А ты яблочко-то съешь. И помолись… помолись…

К большому удивлению ангела, Андрей Федорович не вымолвил имени Аксиньюшки, а махнул рукой и зашагал прочь.

Некоторое злорадство, недостойное ангельского чина, возникло в душе хранителя. Жизнь время от времени царапала коготком ту стенку, которую воздвиг вокруг себя Андрей Федорович. И как если бы на писаной маслом картине одна фигура обрела вдруг живой, из плоти, нос, другая — живое ухо, так в царапинки и щелки втискивалось то, что противоречило миру Андрея Федоровича в самой его основе.

Это еще были случайности, недостойные того, чтобы называть их Промыслом Божьим. Но должен же был Господь сжалиться над упрямцем?!

* * *

Банкир Кнутцен связался с театральной девкой, постановив для себя, что довольно он вдовел, а перед новой женитьбой стоит нагуляться, чтобы потом уж жить чинно, благородно, быть в почете у новых родственников. Анета была немолода, но все еще хороша и неглупа, он и решил, что танцорка будет благодарна за всякое внимание. Когда же обнаружилась ее брюхатость, он понял, что придется платить, и даже назначил в уме сумму, достаточную, чтобы, уйдя со сцены, купить домик на Петербургской Стороне да и растить там дитя до поры, до времени. Порой же он считал возраст в пятнадцать лет, когда девице следует подыскивать жениха, а молодого человека определять в службу.

Ему и в ум не взошло, что Анета потребует венчаться.