Сибирь

армия несла поражения, с фронта шли известия одно горше другого, прорывались сообщения о предельной усталости солдат, о скудности обеспечения частей и подразделений боеприпасами, продовольственным и вещевым довольствием. Но об этом говорилось как-то мимоходом, поверхностно, будто все это не имело никакого значения. Правда фронтовой действительности утопала в потоке общих слов, бессмысленных фраз, и чувствовалось, что пишушие о войне заботятся лишь об одном - утверждать вопреки фактам, что русский солдат только и думает о том, как бы скорее, пронзая противникд штыком, лечь на поле брани за царя-батюшку.

В ъагоне ехали разные люди: несколько офицеров, возвращавшихся после излечения в госпиталях на фронт, коммерсанты из Владивостока, два попа, чиновники управления железной дороги из Харбина, красивая тридцатилетняя женщина с тремя детьми из Иркутска, потерявшая год тому назад мужа, командовавшего в Действующей армии полком, и переселявшаяся сейчас к родителям в Самару, адвокат из Читы с пышнотелой, закутанной в меха_ супругой и еще два-три пассажира, один из которых напоминал Акимову собственного отца нашивками лесного ведомства на лацканах мундира.

Несмотря на длительность совместного путешествия, особого сближения между пассажирами не произошло.

Офицеры беспробудно пили и играли в карты. Попы без устали вели благочестивые разговоры. Коммерсанты, как только просыпались, начинали звонко щелкать счетами, торопясь до Петрограда закончить какие-то сложные подсчеты. Дети вдовы-офицерши шалили, то и дело оглашая вагон криками и плачем. Железнодорожные чиновники были поразительно единодушны - они спали и ночью, и днем, спали с упоением и страстью, просыпаясь лишь для того, чтобы принять пищу.

Акимову такая обстановка в вагоне была по душе.

Никто не вязался к нему с расспросами, да и он тоже старался не проявлять излишнего интереса к другим.

Правда, раза два в вагоне вспыхивал горячий спор офицеров с попами. Тема была злободневная: в чем спасение России - в вере или в силе?

Офицеры, естественно считали источником могущества родины лишь силу. Можно лоб разбить в молитвах, но если нет у войск оружия или оно оказывается старым, изношенным, отставшим по своему техническому уровню, никакая вера не спасет, и противник возьмет верх. Логика рассуждений офицеров была прямой, резкой и бескомпромиссной. И тем не менее попы не сдавались. Веру они считали основой силы. Никакое оружие не способно победить людей, если они свято верят в господа бога и его наместника на земле. Попы явно превосходили офицеров по умению спорить, однако же завершилось все их полным конфузом. Один из офицеров, скинув с себя в пылу спора китель, предложил более молодому попу надеть его, отправиться в войска и попробовать там доказать свою правду. Попик смутился, замахал на офицера руками, скрытыми в широких рукавах рясы, и умолк. И спор больше уже не возникал.

Стычка попов с офицерами развлекла Акимова. Он слушал их спор с внутренней усмешкой, мысленно вставляя свои реплики: "Да не вера в бога, святые отцы, основа силы, а убеждение человека, его мировоззрение". "Ну, ну, господа офицеры, чушь вы несете, утверждая, что голое преобладание силы - путь к спасению родины. Силой нужно уметь распорядиться.

Лишь убеждение в правоте борьбы делает силу острым оружием. Вот что решающее условие схватки". Но голоса Акимов, естественно, не подавал, хотя чувствовал, как он соскучился по публичному спору...

И чем бы ни занимался Акимов в эти дни и ночи длинной дороги из Сибири, всюду и во всем незримо присутствовала Катя. Ни время, ни новые события не ослабляли того глубокого ощущения счастья, которое, подобно таежному родничку, сочилось из тайников сознания Акимова. Все, все, что было пережию ими в неповторимые часы их пребывания в избе таежного философа Окентия Свободного, все, до мельчайших подробностей, запомнил Акимов. И теперь свет ее глаз, звук ее особенного голоса, тепло ее рук и губ словно напластывались на его мысли, ощущения, поступки.

После тех часов безотчетного счастья он чувствовал, что живет уже не один, а вместе с ней, Это было новое чувство, захватившее его с такой силой, что пи забыть, ни пригасить его он не мог. Минутами оно вдруг начинало как бы распирать Акимова, и он с трудом сдерживался от желания подойти вот к этому чиновнику со значками лесного ведомства и сказать ему, как он счастлив, буйно счастлив... Вероятно, по липу его то и дело скользила глупая улыбка, и он нарочно хмурился, стискивая челюсти, сжимал губы. Но были и такие мгновения, когда вдруг необъяснимо ему становилось и тревожно и тоскливо. И он начинал упрекать себя за то, что слишком обыкновенно говорил с ней об опасностях ее дела, не насторожил ее по-настоящему, не высказал всех советов, гак необходимых каждому молодому подпольщику.

"Какая жалость, что не могу хоть на одну минуту повидать Александра!"-с сожалением подумал он и мысленно представлял себе эту встречу так:

- Здравствуй, Саша, дружище, здравствуй, мой нежно любимый родственничек!