Сибиряки

Софья Васильевна тихо ахнула.

— Какое несчастье! Сначала сын, а теперь… Игорь, я бы на твоем месте все же придумала… Нет-нет, не то. Я попыталась бы чем-нибудь помочь. Ты знаешь, я виделась с Поздняковым всего только раз. Я ничего не могу сказать об этом человеке, как о специалисте, руководителе… Но у него, как мне показалось, какой-то растерянный… нет, опять не то слово… какой-то неуверенный, что ли, взгляд на тебя, Игорь. Будто он все еще не видит в тебе опоры, все еще ищет ее, и сам ступает, куда придется… Я философствую, Игорь?

— Философствуешь, Соня. Только он не ищет этой опоры. Он больше надеется на свои ноги… А я… я встаю Соня.

— Как? Зачем?

— Я должен сейчас же ехать в Качуг.

— Игорь, ты с ума сошел! В такую ночь!..

— Я еду, Соня!

Гордеев включил свет, прошел к тумбочке с телефоном и решительно поднял трубку.

4

Блеклый луч света скользнул по стене к тумбочке, запутался в пузырьках, выскользнул и упал на лицо спящего.

Поздняков открыл глаза, мутным рассеянным взглядом обвел белые стены, опустевшую вчера койку соседа и с удовольствием потянулся: давно уж так не высыпался, да и сердце наконец перестало колоть. Так бы вскочил, вышел на мороз, надышался. Что-то сейчас делается там, в Качуге, на ледянке? Неужели так и не поехал туда Гордеев?

Взгляд Позднякова задержался на тумбочке, заставленной лекарствами, на высоком под салфеткой предмете. Поздняков приподнялся на локтях, поднял салфетку. Кривоногий глиняный человек: не то старуха с ведром, не то девочка с круглой корзиной. Голова больше ноши, на голове подобие шляпы. Ноги — одна, если выпрямить, вдвое длинней другой. Под фигуркой записка с детскими неровными печатными буквами:

«Папочке.

Красная шапочка».

И приписка:

«Вылепил Юрик 3 февраля 42 года. Вову в четверг выписывают домой. Придется на время подыскать какую-нибудь старушку. Лукиной доверить боюсь. В остальном все хорошо. Клавдия».

Рука с запиской упала.

Машинально взял в руки «Красную шапочку», повертел. Кем вы станете, мои сыновья? Сможет ли с вами справиться одна Клава? Тоже работы, и горя, и хлопот… Откуда у нее и взялось такое? И ведь, похоже, ценят ее — председателя постройкома. Почему от Ольги нет писем? Романовна с ума сходит… Уж не случилось ли что-нибудь.

Поздняков встал, накинул пижаму, подошел к окну, щурясь, вгляделся в утренний зимний город, вернулся к тумбочке. Глиняный человечек, продолжая нести корзину, протянул к нему согнутую в локте руку…

Дверь скрипнула, но вместо обычной палатной сестры — Танхаев.

— Тца, тца, тца!.. Встал, Алексей Иванович? Думал, не дождусь, не увижусь.

Они обнялись.

— Куда ты так заторопился, Наум Бардымович?

— В действующую.

— И ты?.. — только и спросил Поздняков.

Танхаев тепло улыбнулся. Черные глаза его спрятались глубоко в щелки.

— Не думай, пожалуйста, не напросился. Но, видно, так надо. В кавалерию ухожу, опять в кавалерию.

Они присели на койку.

— Пиши, Алексей Иванович. Почту сообщу я. Все время о вас думать буду. Да ты скульптор, однако? — Танхаев показал на глиняную фигурку, которую Поздняков все время держал на ладони. — Ишь, какого героя вылепил!

Поздняков вздохнул.

— Плохой из меня скульптор, Наум Бардымович. Не мне, видно, лепить героев. Сынишка лепит.

— Тце, тце, тце… Однако, без скульптора совсем плохой герой будет… Зачем себя мучаешь, Алексей Иванович? Зачем вчерашний день ищешь?

Поздняков не ответил. Подержал, поставил на тумбочку человечка.

Танхаев заторопился.

— Ну, Алексей Иванович, поправляйся. Лихом не поминай. Одно попрошу тебя: не обижай старика, он тебе еще пригодится. В Качуге он сейчас, что-то придумал там… да вот ехать надо, — развел Танхаев руками. — И еще: не будет у тебя больше парторга ЦК. По штату не будет. Секретарь парторганизации управления будет. Ну да ты сам член бюро, старый коммунист, на местах секретари крепкие, помогать будут…

Танхаев привлек к себе Позднякова, расцеловал в обе щеки и, еще раз дружески хлопнув по плечу, пошел к выходу.

5

Проводить Танхаева вызвались не только работники управления, но и мастерских, автобазы. Наум Бардымович обошел все отделы и цеха предприятий, но от проводов отказался.

— Однако, лучше встречать будете. Да я от вас и не уезжаю. Только говорить с вами не смогу, писать буду.

— Счастливо вам, Наум Бардымович! Возвращайтесь!

На вокзал поехали только Фардия Ихсамовна да Лешка. Лешка по обычаю сидел рядом с Ваней, Танхаев с женой позади. Долго молчали. Не было слов, хотя так хотелось наговориться перед разлукой.

— Береги Лешу, Фая, — сказал Наум Бардымович жене по-бурятски. — Смышленый он, бойкий, хорошо в люди пойдет — не дай споткнуться. Не послушается, задурит — напомни ему обо мне, Фая. Он меня любит.

— Хорошо, Нума.

— Беда будет — в деревню к отцу уедешь. С отцом проживете…

— Зачем так говоришь, Нума? Мы тебя здесь дождемся. Зачем пугаешь?

Наум Бардымович не ответил.