Сибиряки

Чистый морозный воздух ударил в лицо, приятным холодком наполнил легкие, забился под шубу. Из черной ледяной глади застывшей реки печально глядела на Житова белая ущербная луна. Вторая луна висела над островерхой сопкой, заливая своим холодным светом причудливые берега Лены. Розоватые блики угасающего костра бойко скакали по заячьим шубкам молодых елок. А дальше — стена безмолвного мрачного леса. Огромная тесная толпа великанов с детским любопытством смотрела на прикорнувшие у их ног крошечные палатки. Сколько сурового и магического в этих протянутых к Житову могучих еловых лапах, в этих гордо поднятых шапках сосен и кедров! Дикая, девственная, истинно сибирская красота!

Житов нагнулся к костру, бросил в огонь обгоревшие с концов ветки. Жадное дымное пламя рванулось ввысь, горячо дохнуло в лицо. Столб искр и плотного бело-голубоватого дыма повис в недвижном воздухе, запутался в кронах. И от этого яркого, слепящего света еще темней и таинственней стала над головой плотная куща леса. Ничто, кроме потрескивания и шипенья костра, не нарушало мрачной тишины ночи. И только далеко, в стороне Качуга, на скупо освещенных луной скатах гор — парные белые лучики движущихся автомобилей.

Житов достал из кармана тоненькую книжонку, раскрыл наугад. Это были стихи иркутского поэта.

…И в дни, когда все серо и тоскливо,
И не влекут любимые дела,
Ты к дружбе тянешься, как к солнцу ива,
Чтоб отогреться у ее тепла.

«Ты к дружбе тянешься, как к солнцу ива», — вслух повторил Житов. И опять Нюська: живая, веселая хохотуша, с толстой, что плетеный канат, русой косой встала перед глазами…

Костер снова затухал, и Житов, собрав валявшийся вокруг хворост, бросил в огонь охапку. И опять тучи искр брызнули в небо, ослепительно вспыхнуло, метнулось за искрами пламя. Житов подвинулся от костра, поверх него вгляделся в тайгу. Кто знает, может быть, и придется когда-нибудь вспомнить эту картину там, в Черкизово, у себя дома. И замер: за костром, во тьме леса светились парные зеленые огоньки. Что это? Действительно какие-то огоньки или волчья стая? Но почему так недвижно, так немигающе ровно светятся они в черноте ночи? А может быть, это гнилушки? Не сводя глаз с огоньков, Житов с трудом нащупал под ногой суковину и, размахнувшись, швырнул в чащу. Огоньки исчезли. Неприятный холодок пробежал по спине Житова. Волки! Огоньки, их стало еще больше, появились снова. Швырнув в их сторону еще одну горящую палку, Житов убежал в палатку, принялся тормошить Косова…

5

В первых лучах солнца заискрились далекие снежные пики гор, а в палатках все еще раздавалось мерное похрапывание ребят, уставших в тяжелой, бессмысленной борьбе с наледью.

Чей-то вскрик разбудил тревожно спавшего Житова.

— Спите, Евгений Палыч, это во сне он.

В ногах Житова — Косов. Михаил отдежурил у костра остаток ночи и теперь осторожно высвобождал свое ложе. За спиной Косова в узком просвете дверного клапана пылал костер, бледный в лучах раннего солнца.

Житов сел, по-мальчишески крепко протер глаза, потянулся.

— Приснилось же: всю ночь за мной волки гонялись…

— Ушли ваши волки, Евгений Палыч. Спите, рано еще. А волки теперь к ночи придут, не раньше.

Но спать уже не хотелось.

— Знаешь, Миша, мне вчера пришла в голову мысль…

— Утро вечера мудреней, говорят. Спите, Евгений Палыч.

— Так ведь уже и так утро, Миша!

— Тсс… Какая у вас мысль-то? У меня, например, одна мысль: как скорей в Качуг уехать. Ребят измотали и толку… фюить!

— Нет, правда, Миша! — шепотом вскричал Житов. И тут же поймал себя: опять Нюськино словечко!

— Ну говорите, Евгений Палыч.

— Пойдем к костру?

— Экий вы, право, Евгений Палыч: как загорится у вас — тут и за дело!.. Пошли, разве.

Они оба выбрались из палатки, оба улыбнулись ласкающему глаз солнцу, сели к костру.

— Вот скажи, Миша: почему наледь опять под лед не уходит?

— Как это?.

— Ну как же! Помнишь первый наш эксперимент? Опыт? Сделали косой бруствер, чтобы отвести наледь к одному берегу, пробили воронки — а вода в них не ушла. Почему?

Косов неожиданно рассмеялся, закрутил головой.

— И чудной же вы, Евгений Палыч.

— Чем же я чудной, Миша?

— Ну как же. Все у вас мысли, мысли какие-то, придумываете все, рассуждаете, будто «электрополис» второй строить хотите. Читал я про такой еще в «Вокруг света». Вам бы научно-фантастические романы писать, Евгений Палыч… Обиделись?

— Да нет.

— Обиделись. А я с душой к вам. Я за то вас и полюбил, Евгений Палыч, что вы такой… изобретательный, что ли. Нет, верно. Да только бросаетесь шибко: начали машины для цехов делать — бросили, начали резцы новые — тоже. И вентиляцию хотели пустить, и заточку… Вам бы так: изобретать, а другие чтоб по вашим чертежам делали. Вы не сердитесь, Евгений Палыч, я с душой к вам.

— Да я и не сержусь, Миша! — явно обиделся Житов. Не первый раз он уже это слышит. И всякий раз: не «обидьтесь», «не осерчайте, Евгений Палыч!» Как с избалованным ребенком с ним разговаривают, а не с техноруком.