Сибирочка

– Слушай же, Лена, – произнесла она еще более серьезным, торжественным голосом, – когда я увидела тебя, бесчувственную, жалкую, при смерти, когда папа привез тебя, замерзшую, к нам, я поняла, как сильно люблю тебя. А полюбила я тебя с той самой минуты, как увидела тебя, плачущую, обиженную подругами, там, в библиотеке… И мне вспомнились некоторые слова твоих двоюродных сестер и брата у вас на елке, из которых я поняла, как все они очень мало любят тебя и что тебе тяжело живется у дяди. И тут же я решила просить папу оставить тебя у нас. Мне так скучно живется одной! Папа все время на службе; с подругами я никак не могу сойтись, сестер и братьев у меня нет. Ты… Ты… хочешь быть моей сестрой, Леночка? – неожиданно спросила она.

– А твой папа? Что скажет он? – начала я робко.

– Папа ничего не скажет. Папа порадуется только этому, дитя мое, – услышала я ласковый голос за собою и, живо обернувшись, увидела старого графа.

Что-то толкнуло меня вперед. Точно кто взял меня за руку и подвел к нему.

– Очень рад, милое дитя, что ты останешься с нами, – произнес он своим ласковым голосом, взяв обеими руками мою голову и целуя меня отечески в лоб, – мы уже с Анной решили вчера твою судьбу. Надеюсь, ты не против нашего решения.

– О, смеет ли она быть против! – зажимая мне рукою рот и в то же время целуя меня, со смехом вскричала Анна.

Мне казалось, что я самый счастливый человек в мире в эту минуту…

– Ты должна быть умницей, Лена, и съездить к твоим родным успокоить их, – сказал старый граф, когда мы с Анной сидели у ярко пылающего камина в его кабинете, где Анна всегда проводила послеобеденное время.

– Вы уже были у них, папа? – робко осведомилась я. (Старый граф приказал мне называть его так.)

– Да, был сегодня утром, и дядя очень хочет видеть тебя.

– В таком случае я еду! – вскричала я и, тотчас же обернувшись на свою названую сестричку, спросила тихо: – Но ты поедешь со мной, не правда ли, Анна?

– Конечно, конечно, – поспешила ответить она, и мы побежали одеваться.

Не скажу, чтобы мысль повидаться с родными улыбалась мне. Всего только день провела я в доме моего названого отца с моей милой сестричкой, как все остальное отошло от меня далеко-далеко, и хорошее и дурное разом было забыто мною.

С нехорошим чувством подъехала я к знакомому дому и, крепко держась за руку Анны, как будто меня отнимали от нее, поднялась по лестнице и позвонила у дверей.

Нас, очевидно, ждали. Не успела я войти в прихожую, как из комнаты выбежала Жюли и повисла у меня на шее. Дядя быстро вошел за ней, следом за ним бежал Толя. Остальные столпились в дверях.

– Лена, девочка моя, можно ли так пугать! – произнес взволнованным голосом дядя и, подняв меня на воздух, покрыл мое лицо поцелуями.

Милый дядя! А я и не думала, что он так любит меня!

Он очень постарел и осунулся за ночь, и еще новая морщинка легла на его высоком лбу.

Я отвечала горячими поцелуями на его ласку. Потом чьи-то руки тихонько отвели меня от него, и я увидела перед собою приветливое, красивое лицо. Я с трудом узнала холодные, строгие черты тети Нелли в этом сразу изменившемся лице.

Нет, я положительно никого не узнавала в этот вечер. Даже Бавария – и та, мягко улыбаясь, подала мне руку и произнесла взволнованно:

– Ну вот, слава Богу, вы и вернулись, Елена!

– Вернулась на сегодня. Вечером я уеду снова, – произнесла я и помимо желания торжествующими глазами обвела окружающих.

– Куда? Как? Почему? – послышалось отовсюду.

Тогда Анна выступила вперед и объяснила, в чем дело.

Едва только она успела произнести: «Леночка моя сестра и останется жить с нами», – как вдруг громкое всхлипывание послышалось из угла залы:

– Бедный Пятница! Бедный Пятница! Где твой Робинзон?

Я сразу догадалась, кому принадлежала эта жалоба, и бросилась утешать бедного мальчика. Но вдруг что-то жалкое, маленькое, беспомощное и больное преградило мне дорогу.

– Лена, Лена! – вскричала Жюли, падая передо мною на колени. – Если ты уйдешь, Лена, я опять стану гадкая горбунья-уродка и забуду все то хорошее, чему научилась, глядя на тебя.

И она умоляюще складывала ручонки, вся дрожала от волнения, ловила мои руки и целовала их.

В одну минуту и мой милый Пятница очутился подле.

– Не смей уходить, Ленуша! Не смей уходить!.. Я люблю тебя… Я не пущу тебя, слышишь, не пущу!.. Умру с горя… У меня снова припадки начнутся… От тоски будут припадки, и я умру, – лепетал он сквозь слезы, бросаясь ко мне.

Ниночка, стоя подле матери, тоже кусала губы, глядя то на брата, то на сестру. Тогда Жорж подошел ко мне, легонько ударил меня по плечу рукою и, глядя куда-то в сторону, произнес, усиленно посапывая носом:

– Ты, может быть, из-за нас и оттого, что мы тебя задирали, не желаешь оставаться и уходишь. Так, ей-богу же, я Нинку вздую, если она хоть раз тебя Мокрицей назвать посмеет, а если сам, то язык себе откушу – вот что. Ведь ты уезжать вздумала из-за наших щелчков. Остроумно! – И, не выдержав больше, он отвернулся в угол и захныкал не хуже Толи.