Сибирская роза

– И опять же... Сквозь старое решето скорей мука сеется... Года подопрут – не до переборов будет Маше. Это раньше по части кавалерчиков была лафа. Завались! По старой Москве, бабулио, вон даже прибаска такая гуляла: «Каждая купчиха имеет мужа – по закону, офицера – для чувств, а кучера – для удовольствия». Было времечко, жанишков толклось, как комара! А сейчас... Где они, эти кавальеро? Ведь самый занюханный муфлон – ба-альшой дефсит...

– Ох уж эти твои пробаутки... – вяло сердясь, выговорила Таисия Викторовна. – Одевалась бы, милок, скромно, что ли... А то, поди, женихи стесняются подкатывать к тебе коляски...

– Ха– ха, – по слогам сказала Лариса. – Я тоже пока их стесняюсь слегка. А вот достесняюсь до четвертака... Там перестану и стесняться, и миндальничать с ними. Муженёк не пирожок, на тарелочке не поднесут. Надо самой шариками крутить... Ручки-ножки есть в наличии, в живом виде можно в загс доставить – доставим!

– Силой милого не берут, – назидательно возразила Таисия Викторовна.

– Ещё как беру-ут! А то они привыкли... Вон по телику один точно сказанул: «Мужчина, как загар: сначала он пристаёт к женщине, а потом смывается». У меня не смоется ни один мушкетёр! – Лариса пристукнула пустой ложкой по боку миски.

– Ой, девонька! Тебе всё хохотульки... А ведь придавит жизнючка без мужика, и стужу назовёшь матушкой. Да я в твою пору уже имела двух детей и, разумеется, мужа. Во всяк день вскочи притемно. Сготовь, накорми всех. А самой уже некогда, кой да как. Сына на багажник, дочку на раму и полетела на велосипеде. Сдашь козлятушек на детскую площадку и крути ещё четыре кэмэ до института. Тогда автобусы не бегали... А вы?... Раскушали нынче молодые барское рай-житьё... возлюбили... Заигрались, н?твердо заигрались в женихи-невесты.

Лариса вздохнула:

– А что прикажете делать? Увы, – усмехнулась она, – погода аховая, нефестивальная. Женихи не сыплются с неба дождём... Особо, бабинька, не нарываются в мужья... Факт... В толпе так мельтешат... проблёскивают отдельные экземпляры на мой образец вышибального покроя, но чтой-то оч смирные. Проскакивают мимо, шарики в сторону... Прибаиваются пухлявых, будто я и впрямь такая – бригадой не обнимешь. – Лариса скептически окинула себя деланно-страдальческим взглядом. – У вас было одно время, одна погода... у нас другая... Женихи пошли прямушки какие-то засони. Прям мозга с ними пухнет... Пока разбудишь, ему уже под сороковик. Не знают, чего им в жизни надо...

– Не скажи, не скажи... Не все такие. Вон Каспаров. В прошлую осень выскочил в шахматные короли. Самый молодой в мире чемпион. Двадцать два годочка!

– Подумаешь, елова шишка! Мне тоже двадцать два. Но я этим не кичусь.

Бабушка с недоверием хмыкнула:

– Чудно дядино гумно: семь лет урожая нет, а мыши водятся...

Она скосила глаза на акт, пригляделась к дате.

– До конца февралика ещё полных три недели, а вы уже подписали. И февраль нарастили... Всё шутите.

– Не шутим, а серьёзно. Со всей ответственностью исторического момента тараним намеченные рубежи. Досрочно подписали обязательство, досрочно, можем, и выполним.

– По хаханькам пережмёте с гаком... Мы в молодости были смиреньше. И за человека тогда не считали девушку, если не выдержала рекорд...[68] Жизнь начать – не в поле въехать... Скажи, Петруччио... Это что за петух?

– Да так... Стандартный. Инкубаторский... Петух как петух.

– Постой, распятнай тя! А где ж Тимоша?

Лариса искренне удивилась:

– Какой ещё Тимоша?

– Боже мой! – гневливо сверкнула бабушка. – Человеческий мозг способен вобрать всю информацию, что есть во всех книгах целой Румянцевки, а она не помнит парня, от которого ещё на первом курсе млела.

Тонкий румянец загорелся на Ларисиных щеках.

– Ну... О Тимоше ничего нет в книгах Румянцевки... И вообще... Тимоша – давно проигранная и заброшенная пластинка...

– Пробросаешься, милоха. Такой парубок!

– Ну, какой? Какой? Вы знаете, что этот ящер убогий отвалил?... Раз сбежались мы на гульбарий всей группой. Вскладчину. Кто притаранил пузырёк шампанского, кто короб?шку «Вечернего стона... пардон, звона», кто финского сервелата, а ваш Тимоша прикатился с ломтищем розоватого деревенского сала. Ещё завернул в старушечий платок. Увидели все – со смеху в лёжку. Разулся – опять все в лёжку. Вся франтоватая прихожая блестела от лаковых импортных туфелек наших, а Тимоша возьми в саму серёдку и ткни свои кирзовые сапожищи. Сало все ели – за ушами треск бегал. Но ели и подкалывали и Тимошино сало и Тимошины кирзачи. Тимоша терпел, терпел да то-олько хвать пудовым кулачком по столу и вон... Перевёлся в другую группу, с нами ни с кем не разговаривает...

– Эх вы, столичанские дикари... первобытники... Нашли над кем шутки вышучивать. Да вы всей группой не стоите срезанного Тимошиного ногтя! Учится на отличку, подрабатывает. Со стипендии да с подработки шлёт в деревню. Помогает одинокой матери-пенсионерке... А сам в общежитии сидит, гляди, на проголоди. От души человече нёс вам, а вы на смех?...

– Мог бы и он смехом отыграться... Упёртый хохол!