Сибирская сага. История семьи

Приезжали Давид и Краус, два старичка, которые были очень ласковы с моей прабабушкой. Старики садились за стол в зале и долго беседовали, вспоминая свою молодость, жизнь на Волге. Екатерина Ивановна оживлялась – даже щеки розовели, – начинала громко смеяться, шутить. Дети льнули к ней, каждому хотелось залезть бабушке на колени, обнять, прижаться.

В такие минуты Лину одолевали противоречивые чувства. С одной стороны, радостные воспоминания, с другой – грубая, жестокая явь. Она все сильнее чувствовала свое одиночество среди толпы людей – а ведь родственники всегда хорошо к ней относились, в особенности дети Адама Вебера, которые были ненамного младше ее.

Вскоре к Екатерине Ивановне и Лине переехала жить Мавра Адамовна – в доме как раз была свободная комната. Мавра Адамовна преподавала в школе русский язык и литературу в старших классах и занимала какой-то высокий пост в отделе образования. Екатерина Ивановна ужасно этим гордилась. Часто, встречаясь с соседками, она как бы между прочим роняла фразу:

– Та, конечно, наш Мафра самый клавный!

Конечно, Мавра Адамовна негодовала, просила бабушку не говорить так больше, но разве можно было ее переубедить!

Мавра Адамовна была крестной матерью моей мамы и очень ее любила, опекала, заботилась о ней на протяжении всей жизни. И мама тоже любила ее как родную мать.

А тогда, в свои семь-восемь лет, Манка, как звала ее бабушка, была необыкновенно подвижной, шустрой, юморной девочкой. На нее невозможно было долго сердиться. Этот взрывной характер выделял Маню среди других детей Николая и Лины. Старшая дочка, Клава, отличалась степенностью и рассудительностью, Шурик был по-мужски сдержан, хотя иногда сбрасывал с себя личину взрослого и вместе с остальными пускался в шалости. Алечка всегда была нежной, балованной девочкой.

Однажды выдумщица Маня придумала совсем не детскую шутку. Поздно вечером, когда Мавра закрылась в своей комнате, возле двери появились все те же два сапога. Екатерина Ивановна, проходя мимо по коридору, наткнулась на них, наклонилась, ощупала и в ужасе определила, что это мужские сапоги. Забыв, зачем шла, она повернула назад, шепча себе под нос:

– А я-то тумал, што он короший тефка, а он расфратник, мушик ночует, ох, ох, ох…

Весь следующий день Екатерина Ивановна боролась с собой, но вечером все-таки подкараулила Мавру Адамовну на крыльце и высказала все, что о ней думала. У Мавры был жених, Иосиф Марков, который жил, кажется, в Красноярске или в Томске – теперь уже не вспомню точно, – и, конечно, распутное поведение внучки (мнимое!) бабушку совсем не устраивало. Бедная девушка никак не могла понять, в чем ее обвиняют. Спасла положение Лина, которая сама наткнулась на эти злосчастные сапоги и закинула их в чулан. Ситуация прояснилась, Манка получила за свою выходку хороший нагоняй и на некоторое время угомонилась.

Я уже говорила, что у Веберов была приличная библиотека, которая располагалась в мансарде. Там проходила печная труба, поэтому даже зимой в помещении было относительно тепло и уютно. В мансарде стояло неизвестно откуда притащенное старое, ветхое кресло, его накрыли старым одеялом, получилось очень мило. Туда обычно приходили посидеть в тишине те, кто был расстроен, там переживали обиду наказанные дети. Для моей мамы это было самое любимое место в доме, о нем она вспоминала почти до самой смерти. Там она прочитала всего Бальзака, часто не понимая по малолетству, о чем идет речь. Зачитывалась Пушкиным. Много стихов она знала наизусть, любила Лермонтова, Некрасова, Кольцова, а басни Крылова цитировала постоянно. Когда-то и Лина просиживала здесь часами, завороженная строками Державина и Пушкина. Библиотека Веберов научила мою бабушку и маму любить литературу. Эту любовь они пронесли через всю жизнь.

Позднее мама много читала уже советской литературы, коллекционировала экстравагантные народные изречения, поговорки, пословицы, частушки. Это был кладезь «всякой всячины», как она любила говорить. В то же время, если нужно было вести беседу «в обществе», она характерно «делала губки», принимая выражение светской дамы, и вела себя так, будто каждый день только тем и занимается, что принимает у себя элиту. Юмор и слезы всегда были у нее где-то рядом. В молодости это был огонь, пламя – все, кто с ней общался, или откровенно восхищались ее искрометностью, или завидовали. В старости слезы уже побеждали чаще, чем юмор. Дима ей говорил: