Сибирская Вандея. Судьба атамана Анненкова

На опыте китайской революции я убедился в правде, которая пишется в советских газетах. Я сделал отсюда вывод, что, если в начале этой борьбы всё-таки и революционная армия и революционное правительство стараются сделать всё, что можно, для населения — облегчить его участь, то, вероятно, и в Советском Союзе, после того как прошло шесть лет, наверняка всё то, что пишется в советских газетах, — это правда и этому нужно верить. <…>

Далее Анненков переходит к заключительной части своего последнего слова.

— Я решил предстать перед советским судом и дать ответ за свои преступления и снять проклятие со своей фамилии, — говорит он. — Я не думал о себе, я думал о тех, кто шёл за мной во время борьбы против большевиков и кого я завёл в то тяжёлое, страшное, невыносимое положение в Китае. Я думал о них. Я считал, что я должен их оттуда вывести, раз я завёл их туда. Я считал, что я должен указать им ту дорогу, которую я найду нужной и честной.

Когда я в конце концов не только из литературы, но и из разговоров с теми, кто был в Советском Союзе, окончательно убедился в том, что советская власть ведёт страну и народ к освобождению, тогда я окончательно убедился, что советская власть является законной властью Советского Союза, тогда я решил, что, хоть и боролся против советской власти, жестоко боролся, хотя и большой я преступник, но я должен вернуться на сторону советской власти.

Были колебания, было трудно решиться вернуться назад, но я решил, что я должен вернуться для того, чтобы сказать:

— Да, я боролся против вас, эта борьба была преступна, я был не прав в этой борьбе, в этой борьбе были правы вы!

Я должен был вернуться для того, чтобы показать эмиграции единственный выход — это следование моему примеру, прекращению борьбы против большевиков и возвращение к советской власти.

И я думал, что когда-нибудь советское правительство даст мне возможность загладить мою глубокую вину перед советским правительством своей верной и преданной службой ему и отдать себя целиком и полностью на служение ему. Так я думал…

Анненков остановился, чтобы справиться с так некстати охватившим его волнением. Затем в напряжённой тишине прозвучали его последние в этом зале и последние перед таким скопищем людей горькие слова о том, что он советской властью не понят и что его надежды на снисхождение не оправдались.

— После речей обвинителей я понял, что я не нужен советскому правительству, я понял, что мне не может быть никакой пощады, мне не может быть никакого снисхождения за мою прошлую борьбу! Я отлично сознаю, — мужественно продолжал он, — что я не заслужил этой пощады, но я думаю, что имею право сказать, что я, атаман Анненков, жестоко боровшийся против советской власти, я в конце концов осознал свою вину! Я имел гражданское мужество перейти на сторону советской власти и отдать себя добровольно в руки советского правосудия. Я думаю, что имею право, выходя из этой жизни, из которой я должен выйти, сказать: я ухожу из этой жизни раскаявшимся преступником, и я хочу думать, что я уйду из этой жизни со снятым с меня проклятием, с моего имени и фамилии!

Произнося последнее слово, Анненков волновался: он часто останавливался, чтобы подавить волнение, неправильно строил предложения, недоговаривал их до конца, перескакивая с одной темы на другую. И это по-человечески понятно: за короткое время, которое ему в последний раз предоставила судьба, он хотел исповедоваться, нет, не перед судом, а перед сидевшими в зале людьми, раскрыть душу, покаяться, повиниться перед ними, показать, что он действительно уже не тот, что восемь лет назад, что он многое оценил и переоценил заново, на многое смотрит по-другому, во многом уже давно раскаялся, о многом сожалеет.

Он не унижался до мольбы о пощаде, в его Слове эта нотка не проскользнула ни разу. Он даже не просил суд о снисхождении, потому, что давно, ещё уходя из Китая, знал, что идёт на смерть. Его слово было искренним, и ни суд, ни присутствовавшие в зале не ожидали от него таких слов и такого мужества. Особенно сильно прозвучали последние слова его последнего Слова. И ещё задолго до его окончания многие простили атамана. Многие, но не суд…

Последнее слово Денисова было коротким, вялым и серым. Подчеркнув свою незначительную роль в Белом движении, он сказал:

— В своих преступлениях я раскаиваюсь. Я знаю, что меня ждёт суровое наказание. Будучи политически неграмотным, я, естественно, не мог понять великого значения Октября и, очутившись в стане белых, был обманут руководителями Белого движения и их руководителями — интервентами. Если жизнь мне будет дарована, я отдам все свои скромные знания и маленький опыт на то великое дело, которое совершает СССР. Я, быть может, не заслуживаю снисхождения, но я прошу смягчить наказание.