Сибирские перекрестки

Геологи с любопытством разглядывали пришельца, которого видели впервые, хотя уже слышали о нем от Германа Васильевича. Внешне Захар был похож на лагерного зека[16]. На низкий лоб угреватого лица спадал жиденький чуб, прически «бокс». У него не было передних зубов, которые уже давно выбили в драке. Бросался в глаза короткий, словно обрубленный нос, и глубокие морщины на щеках, выдавая какую-то внутреннюю нездоровость. Одет он был по-дорожному: выцветшая серая рубаха навыпуск прикрывала штаны, заправленные в белесые потрепанные кирзачи; на поясе у него висел большой самодельный охотничий нож.

В округе его знали все. Правда, больше по имени. Даже Герман Васильевич, давно с ним знакомый, не мог вспомнить ни его фамилии, ни отчества.

Из уважения к гостю Герман Васильевич сам заварил чай, зная его слабость к этому напитку, как и многих других таежников.

– Хорошо, спасибо, – сказал Захар, пододвигая к себе коробку с сахаром. – Все бы ничего, да вот беда – зубов нема, – посетовал он, причмокивая языком с особенным характерным звуком. – Скоко уж времени, а все не могу вставить. Без них в тайге пропащее дело… Заезжал как-то раз на рыбалку стоматолог из Тайшета, обещал сделать мосты. Без очереди, по-быстрому… Да у меня времени нет…

– Куда его ведешь-то? – спросил Герман Васильевич, кивнув головой на щенка.

– В зимовье… Пускай поживет в тайге, обвыкнет. Не то для дела пропадет.

– А что зимой стряслось у вас, на Тагуле? – переменил разговор Герман Васильевич и с интересом посмотрел на таежника, зная, что тот всегда был в курсе всех местных событий и ревниво воспринимал все, что было связано с рекой. – Мы слышали, подробности не знаем, а говорят бог весть что!..

Заметив как оживились все за столом, охотник шумно отхлебнул чай, вздохнул и отодвинул кружку в сторону.

– Что спрашиваешь? А вот что! Вон у вас собака прижилась, – показал он на Пирата. – Без хозяина пес сейчас…

– Это Пират-то!

– Да-да, он самый. Хозяин его, Касьян, пацан еще, напакостил зимой тут и убежал. На Алдан… Ты моего соседа-то по участку, Егорыча, может, знал аль видел? – спросил охотник Германа Васильевича.

– Может, и видел. Кто его знает… Много здесь ходят на Тагул. Всех-то по имени не спросишь.

– Ну, его-то, ежели бы видел, то заприметил бы. Мужик видный был. Нет его сейчас – в живых-то…

* * *

Касьян шел медленно, устало переставляя широкие охотничьи лыжи, шел уже второй день, крадучись обходя места, по которым летом проходила тропа, хорошо утоптанная геологами и рыбаками. Ночью на перевале он вышел к избушке, срубленной когда-то изыскателями, и заночевал в ней. Этот свой единственный след на тропе и у избушки он замел на снегу лапником, покинув ее рано утром.

Далее, с перевала, его, путь пошел все время под гору. Идти стало легче, но он не спешил. Рядом с ним, проваливаясь по брюхо в глубокий снег, бежал огромный черный с проседью пес по кличке Пират. Когда до зимовья осталось часа два ходьбы, Касьян остановился у громадной разлапистой ели, нижние ветки которой образовали что-то вроде шатра, занесенного со всех сторон снегом. Сбросив полупустой горбач со спины и сняв лыжи, он раздвинул ветки и протиснулся к стволу, вокруг которого в снегу было небольшое углубление. Наломав веток, он кинул на них горбач, затащил под ель лыжи, позвал собаку и аккуратно заделал вход. Теперь, оставаясь незамеченным, сам он хорошо видел все вокруг.

Касьян сел на горбач, тесно прижался к Пирату и приготовился ждать темноты – по-звериному терпеливо и долго. Обрадовавшись временному отдыху, Пират свернулся калачиком и задремал.

Касьян сидел молча, но по напряженному выражению его лица было заметно, что он о чем-то сосредоточенно думал. Устав от неподвижной позы, он достал фляжку: сделал несколько глотков обжигающей жидкости, и в такт с ними судорожно задергался острый кадык на его грязной худой шее.

Пират открыл глаза и взглянул на хозяина. Необычность поведения его он заметил давно. Таким он не видел его никогда, не понимал он также, для чего зашли они так далеко в тайгу зимой и почему, притаившись, сидят под елью. Но эти мысли, туманно скользнув, исчезли, так как он во всем полагался на хозяина, привык подчиняться и, не раздумывая, следовал за ним. Суровая жизнь научила его молчать, подражая хозяину, а не заливаться пустым лаем, как делают обычно деревенские шавки, которых он всегда презирал, и только предупреждающе скалил зубы, когда они сворой, лая, кидались на него, боясь, однако, приблизиться вплотную. Неосторожную дворняжку обычно ожидал молниеносный бросок, молчаливый лязг зубов, и она, обезумев больше от страха, чем от боли, с визгом катилась от него, платя за свою глупость располосованной мордой.

И самого хозяина, и Пирата не любили, и не только собаки, но и люди, и не только в их родной деревне, но и в соседних. И было за что. Не один год они вдвоем обирали амбары, кладовые и зимовья у запасливых местных мужичков. Бывали случаи, им не везло, их ловили, и следовал жестокий самосуд…