Сибирские рассказы

Чувствуя, что от мороза скоро сведёт пальцы, я не стал ждать, когда козы окажутся на одной линии; взял на прицел вышедшего на открытое место гурана. Мушку направил на область груди за лопаткой, чуть пониже позвоночника. С учётом того, что стрелять нужно было «под гору», когда пулю тянет вниз, и учитывая тугое сопротивление морозного воздуха, я рассчитал, что пуля должна ударить в область сердца.

Прошептал: «Господи, благослови!» Глубоко вдохнул и стал медленно выдыхать. Как только выдох кончился, я нажал на спуск.

Увы… Выстрела не последовало. В затворе застыли остатки смазки, и боёк вместо резкого удара «прошёлся пешком» и упёрся в капсюль патрона. Я чуть не взвыл от досады. Отполз и спустился в сивер. Быстро нашел берёзу с отворотами бересты. Срезал её ловтаки[5] и развёл костерок. Подержал над ним затвор карабина, вставил на место. Но без патрона в патроннике. Нажал на спуск… Чакнуло – работает!

Мгновенно зарядил и выполз на прежнее место, потеряв всего-навсего не более двадцати минут. Кровь молоточками стучала в висках. Глянул на прежнее место кормёжки. Аля-улю! Коз и след простыл, будто их и вовсе не было.

Встал во весь рост и в бинокль оглядел всё пространство и противоположный сивер вплоть до Тонкой гривы. Пусто!

Сходил на место кормёжки и осмотрел следы. По ним понял, что козы спокойным шагом спустились в густой колок, заросший ольховником, черёмухой и красноталом. Там и залегли до вечерней кормёжки.

Поднявшись на ряж, пошел по нему в вершину Зыковой пади. И тут сверху раздалось курлюканье ворона. Словно издеваясь надо мной, он извещал лесных обитателей, что идёт человек с ружьём. Развернувшись в вершине, он снова пролетел надо мной, да так близко, что был слышен шум его крыльев. На этот раз он коротко куркнул над самой головой, будто спросил: «Ну что, выкусил?! Так тебе, недотёпе, и надо!»

Уже направляясь к зимовью, я услышал выстрел где-то в первом разлоге Захарихи. По эху, отдавшемуся как от пустой бочки, понял, что стрелок промахнулся.

Придя в зимовье, затопил печь, ножом наковырял в ключе льда и сварил чай. Попил с устатка и от досады.

Вскоре подошёл Вена. Лицо мрачнее тучи. Разрядил и положил на землю под полатями ружьё, накрыв его козлинкой, чтобы медленно отогревалось и не запотело, а потом не покрылось ржавчиной. Сел с кряхтеньем на чурку против печки, протянув к ней руки, то сжимая, то разжимая ладони.

Я подал ему кружку с горячим чаем. Подождал, пока он сделает несколько глотков и успокоит дыхание. Затем спросил:

– В кого стрелял?

– Да вот, пробубнился, паря. В первом разлоге выскочили из осинника на меня козы, штук пять, и давай обегать с обеих сторон. Развернулся махом и стрелил вдогонку. Метров с двадцати до козы во время самого ускока, но пулю быдто кто отвёл. Срубила ветку в стороне. Опосля глянул на ствол – мушка сбита. Утресь, когда шёл по наледи, то поскользнулся и упал на спину, да так халыснулся, ажно свет из глаз выкатился. Ружьё-то и ударилось стволом о лёд. А я даже и не подумал проверить мушку-то, быдто кто мне разум помутил. Досадно, конечно, когда стреляешь мимо. Худшего позору охотнику нету. Не охота, а одна маета.

– Да, дела, Вена! Охота есть охота. Никогда не предугадаешь, какой она будет… Что же теперь-то делать станем?.. Ведь ещё месяц – и лицензии пропадут: сезон закончится, а мы козьей печёнки так и не распробовали. Какие же мы после этого охотники?

– Верь не верь, а нас всё-таки кто-то сглазил, когда мы уходили на охоту. Не иначе как Петелиха, будь она неладна. Али Груня Крутолобая… Поди теперича, узнай. Вкруговую одни завистники. В глаза тебе говорят одно, а сами думают другое, ну а делают третье. Вот и пойми их. Не зря гласит пословица, что чужая душа – потёмки. В общем, Григорьич, придётся ехать к бурятке Дариме в Усть-Агу, пусть покухает, порчу снимет. Заодно и ружья окропит лаженой водой с алханайского ключа.

– Ну, не знаю, Вена. Я в эти предрассудки никогда не верил. Хотя и есть многое, необъяснимое и недоступное до нашего разумения… Иной раз поневоле поверишь в наличие потусторонних сил.

– Знай не знай, а Дарима пошаманит и подскажет: какой такой музган[6] на нас порчу навёл. Наслышком доносилось, что она многим всё точно угадывала и снимала любую напасть.

– Тогда поезжай и попробуй избавиться от порчи. А мне нельзя: положение не позволяет. Начальство узнает – опозорит. Да вдобавок ещё из партии попрут, как собаку из церкви. А там и рапорт об отставке предложат подать «по собственному желанию», как принято в нашей системе.

Подкрепившись пельменями и просушив портянки, подались мы по ряжу до вершины пади Нижняя Глубокая. Спустились по ней на берег Шилки и пошли в Усть-Онон, старинное село, лежащее на стрелке, где сходятся реки Онон и Ингода.

В лицо дул сводящий скулы ветер хиуз, который местные жители в насмешку называли бомбеем. Кто и почему дал такое название – неведомо. Не иначе как в порядке юмора: наш лютый холод мечтали сменить на южный зной… Сохранилось это название ещё с царских времён.