Сибирский фронтир

Наблюдая за приготовлениями коряка, я вспомнил читанные в детстве книги. Почему, не знаю, но жизнь первобытных народов особенно привлекала нас. Помнится, мы с приятелями даже снежную хижину – иглу сооружали во дворе ради забавы.

Среди прочего в памяти отложился и способ, каким эскимосы промышляют песца. То самое варварское орудие из свёрнутого пружинкой и вмороженного в лёд китового уса. Метод хитрый, жестокий. Пасть убивает зверя мгновенно, перебивая хребет; капкан даёт призрачный шанс на освобождение, если зверь решится перегрызть лапу, но пропоротый желудок приносит мучительную и неотвратимую смерть. В детстве жестокость нас не пугала и мы с приятелями, наверное, испытали бы варварский способ на дворовых собаках, если бы смогли раздобыть нужные материалы.

А сейчас? А сейчас жестокость превратилась в неотъемлемую часть жизни. После бойни калана, "эскимосские бомбочки" уже не казались каким–то особенным изуверством. Так что я решил попробовать и попросил у Чижа немного китового уса. Он порылся в припасах и протянул небольшую пластинку.

Я построгал её на полоски, заострил концы. Китовый ус – материал податливый, удобный. Но гибельные полоски никак не желали дожидаться, пока замёрзнет вода. Не пальцами же их было придерживать. После ряда безуспешных опытов, я соорудил из плотной бумаги гильзу, креплёную ниткой. Теперь пружинка упиралась в стенки и за счёт этого держалась свёрнутой. Залив гильзы водой, я вынес их на мороз. Полученные цилиндрики оставалось обмазать жиром и "взрывчатка" готова.

Чиж с любопытством осмотрел снаряды. Когда я объяснил принцип действия, он нахмурился и оттащил собак.

–Пожалуй, лучше замораживать их где–нибудь на крыше, – смущённо согласился я. – Да и хранить подальше от собак.

***

Я высыпал пригоршню зелёных кофейных зёрен на сковородку и поставил её на огонь. Два фунта кофе и голландская ручная меленка обошлись мне в круглую сумму. Но здесь всё обходилось недёшево, куда ни кинь взгляд. Вот в маленькой печке огонь пожирает дерево, а ведь на Уналашке всякое дерево относится к ценным породам. Мы топим если не деньгами, то уж во всяком случае, дефицитом.

–Может, имеет смысл завести скот и топить кизяком? – предложил я.

–Скот здесь передохнет, – возразил Оладьин, принявший реплику всерьёз. – Надо промышлять тюленя. Дикие обходятся жирниками и ничего, не мёрзнут.

–Их землянки можно прогреть, а наши казармы вряд ли, – вздохнул Комков.

Окунев дремал, прислонившись к стене, и тему не поддержал.

С наступлением холодов и буранов мы часто собирались вчетвером в моей комнатушке, чтобы выпить водки или просто поболтать о том, о сём. Кроме этих троих товарищей, вместе с которыми пройден путь от Охотска и многое пережито, я мог бы отнести к друзьям, пожалуй, только Чижа. Но у коряка была своя особая жизнь. Вот и теперь, как только мы, усталые и вымокшие, расставив все пасти и "бомбочки", вернулись из двухдневного похода, Чиж сразу зарулил в шалаш, куда меня не приглашал никогда.

Я же решил угостить друзей экзотическим для фронтира кофе и поговорить о планах на будущее. Собственно планы были давно уже свёрстаны, и во время бесед я подавал их в удобоваримом виде ближайшим соратникам. Только Окунев представлял замыслы в общих чертах и поддерживал их. Для Комкова они звучали откровением, а Оладьин в оценке склонялся к ереси.

–Для жизни здесь местечко так себе, – продолжил я разговор. – Лёд да скалы… Нет, надо дальше двигать.

–Не знаю, – отмахнулся Оладьин. – Для нас та земля хороша, по какой пушнина бегает.

–Бобра ты набьёшь, а дальше что? – спросил я. – Год будешь бить, два, а потом кончится бобёр. А земля она навсегда останется.

–Прям уж. У нас вон за спиной целая Сибирь пустая осталась. От Тобольска и до самого Анадырского острога. Куда тебе ещё? И что толку с земли, если людей нет? Да и не хлебопашцы мы, промышленники.

–Так ведь больше свободной земли не осталось. Земля круглая вот в чём штука. Земля круглая и вот она кончилась. И та, впереди, последняя, куда ещё не пришли европейцы. Остались ещё островки кое–где, но это мелочь. Пройдёт каких–то сто лет и начнётся драка за каждый клочок матёрой суши, за каждую скалу в море.

–Эка, хватил, сотня лет…

Договорить Оладьину не дали. В казарме поднялся топот. Тяжёлый кулак заколотил о дверь. Комков открыл и впустил возбуждённого чем–то Чихотку.

–Парни перепились, к корякам полезли! – прокричал матрос.

–Зачем? – удивился я.

–По бабам, верно, соскучились.

Не надевая парок, мы выскочили из казармы. В крепости было тихо, но со стороны туземного посада слышались крики. Мы выбежали из ворот и ворвались туда. Около двух десятков мужиков бегали среди хижин за коряками и лупили тех, кто не успевал увернуться. Глаза у всех красные, лица помятые. Приглядевшись к лицам, я понял, что мужики наши, охотские.