Сибирский фронтир

Мы вышли на палубу. Остров уже скрылся из виду, а паруса наших попутчиков удалились настолько, что определить корабли по силуэтам стало невозможно. Солнце припекло, заставив матросов скинуть верхнюю одежду, но, посмотрев на север, я ощутил на лице прохладу. Арктика дохнула на меня распахнутой морозилкой. Залежи биоресурсов представились воображению мясной вырезкой, пакетиками с креветкой, баночками икры или крабов. Ещё в начале двадцатого века от всей этой роскоши воротили носы, а уже к концу устраивали боевые действия против пиратских траулеров. Моих нынешних спутников волновали только меха, меня самого интересовали земли.

Захлопнув дверцу воображаемого холодильника, я вернулся в казёнку.

Глава двадцатая. Уналашка

Глава двадцатая. Уналашка

Птичий гвалт – своеобразный природный маяк. Единственная примета близкой земли, когда все прочие признаки скрыты от глаз. Галиот дрейфовал в густом тумане вот уже второй день, и ночью нам приходилось полагаться только на удачу, а днём слушать птиц. Они кричали вдалеке, иногда проносились над мачтами, там, где сияло солнце и, значит, земля была близко. Мы кожей чувствовали, как желанный берег скользил за бортом, но не смели к нему подойти. Матросы по очереди дежурили на носу, вслушиваясь и всматриваясь в сплошную завесу. Некоторая иллюзия безопасности. Если возникнет силуэт скалы или долетит шум прибоя, люди на корабле успеют разве что вздрогнуть.

Спать не хотелось, не хотелось проспать свою смерть, а потому, пользуясь начальственной привилегией, мы с Оладьиным всё время торчали на палубе. Торчали без дела. Кроме как слушать птиц заняться было нечем. Дел находилось немного даже для команды. Невозмутимый Окунев каждые полчаса измерял глубину. Примитивный лот из верёвки с каменным грузилом ещё ни разу не достал грунта. Такие здесь острова. Они поднимаются со дна океана острыми зубьями. И эти зубы всегда готовы вонзиться в добычу.

Погода изменилась мгновенно. По нашим потным спинам внезапно, словно кто–то включил кондиционер, прошёлся поток холодного воздуха. Птичий крик усилился, приобрёл тревожные интонации. Оладьин поёжился и скрылся в казёнке. Капитан нахмурился.

Редкий для этого времени года северный ветер предвещал шторм. Только его нам и не хватало для полного счастья. Но прежде чем взяться за парусник ветер принялся терзать молочную дымку. Туман исчезал, распадаясь на отдельные лохмотья, а в просветах всё чаще появлялся скалистый берег. Тёмные контуры земли проступали постепенно, как изображение на фотобумаге, пока отдельные фрагменты не сложились в чёткий пейзаж. Он оказался далёк от идиллии. Набирающий силу ветер прижимал нас к каменному барьеру. Длинному, как Великая китайская стена, высокому, как плотина Гувера на реке Колорадо.

Расчистив сцену, стихия готовилась к постановке морской трагедии. Вот они скалы, вот он корабль, вот она буря. Птицам отводилась роль небесного хора, нам, как существам наделённым волей, предлагалось самим поделиться на героев и трусов.

Зычный приказ Окунева бросил команду к снастям. Чихотка, Борька, Яшка с товарищами полезли на мачту, несколько человек суетились внизу. Такелаж жужжал, чуть ли не дымясь от трения. Сперва что–то пошло не так. Люди ругались, спорили, путались в снастях, пока Окунев парой коротких фраз не навёл порядок. Наконец, паруса приветливо хлопнули. Судно заметно прибавило ход и пошло параллельно каменной стене в какой–то сотне метров от неё. Это был смертельный номер, движение по лезвию бритвы. Ветер пытался прижать нас к скалам, он же наполнял паруса, позволяя ускользать от столкновения. Сложение векторов создало патовую ситуацию. Окунев с трудом удерживал курс. Галиот то опасно кренился, то норовил броситься навстречу скалам. Каждый промах капитана, малейший сбой в работе матросов сокращали дистанцию между нами и смертью, а отыграть назад хотя бы пядь было невозможно.

Все кто оказался на палубе, всматривались с тревогой в высоченные горы. Мне приходилось бывать на хребтах и повыше, но эти, торчащие от самого среза воды выглядели куда более зловещими. Неизвестно кому было лучше – матросам, смотрящим смерти в глаза или зверобоям, ожидающим её в потёмках трюма. По крайней мере матросы могли хоть что–то делать руками, приглушая работой страх.

Мне работы не досталось. В конце концов, нервы не выдержали, и я покинул палубу. Алеутский парнишка Темнак, которого команда вслед за мной звала попросту Тёмой, безмятежно дремал на лавке – страхи белых людей его не касались. За время перехода я собирался выучить алеутский язык, но планы оказались слишком оптимистичными. Борьба за выживание не располагала к учёбе, да и язык был сложен. В голове не задерживались даже отдельные фразы.

Оладьин лежал на низеньком топчане, разглядывая потолок.

–Сплошные скалы, – сказал я ему.