Сибирский кавалер (сборник)

Как ни охраняли, Щербатой ночью спер из съезжей главные бумаги и печать. Тогда съезжую перевели в избу казака Девятки Халдеева.

Патрикеев стал при Бунакове вторым в городе человеком, и было ему лестно. Власть сладкая штука. Сколь людей сломало головы, тянучись к сему сладкому плоду.

На бумаги надо было ставить печать. Посланцы просили князя Осипа отдать печать Бунакову добром.

– Попробуйте взять худом!

Понятно было, что так он запрятал печать, что будешь её искать до второго пришествия, и то и не найдешь.

Бунаков решил использовать в качестве градской печать настоятеля Троицкого собора отца Киприана. Тот отказался дать печать. Дескать, церковные дела, это дела божьи, а мирские дела могут быть и сатанинскими.

– Ты на что намекаешь? – грозно спросил Илья Микитич.

– Ни на что, – спокойно ответил Киприан. – В одном монастыре решили на кабальную запись поставить монастырскую печать. Когда её к бумаге притиснули, из-под печати с писком выскочили маленькие чертенята. И что же? В том монастыре среди молодых монахов пошел сатанинский грех, а настоятель стал кашлять, и каждый раз при кашле у него изо рта выскакивала жаба. И столько жаб вокруг монастыря стало, что нельзя было пройти не поскользнувшись.

Махнул рукой Бунаков и пошел к таможеннику-тиуну. Тот начал было говорить, что-де таможенная печать никак не может быть градской, там-де и знаки совсем не те. Илья Микитич сказал ему, чтобы умолк, если не хочет сидеть в железах.

Открыл Илья Микитич новые кабаки, сделал послабление по налогам. Еще повелел привезти в Томский много ясашных для крещения. Они, может, сами и не мечтали креститься, но когда тебе именем воеводы говорят, что – надо, как не пойдешь? Все, может, лишнего ясака требовать не будут.

И была в разгар того лета красочная картина: поп Киприан, аки Иоанн Креститель, посреди Белого озера в лодке, а в озеро лезут раздевшиеся до нага ясашные. Мужики и бабы, чад своих на руках держат. Киприан прежде вымерил глубину палкой, дабы никто из крещающихся не потонул, ведь тогда всё торжество испорчено будет. Место такое, что стоят в воде и как раз только головы из воды торчат. Отец Киприан возложит свою руку на голову инородца, как на арбуз нажмёт – голова скрывается, а отец Киприан возглашает:

– Во имя Отца!

– Во имя Сына!

Голова скрывается вновь.

– И Святаго Духа!

Ясашный отфыркивается, а отец Киприан продолжает, осеняя его крестом:

– Крещается раб божий Ивашка в оставлении грехов и жизни вечныя. Аминь!

Крещающиеся восторга не изъявляют, но когда все кончается, поспешно вылезают из воды. А на берегу казаки, боярские дети и всякого звания мужики толкуют вполголоса:

– Вон та ничего, даром что ясашная.

– А эта тоже ничего.

Весело! Никаких скоморохов не надо.

А тех, кто за воеводу Осипа горой стоял, упрятали в тюрьму, иных ловят.

Григорий Плещеев со своими холопами и дружками веселился, стегали плетками коней, скакали от двора ко двору. Врывались в усадьбы, где жили люди, подписавшие на него, Григория, доносное письмо. Не все говори, что знаешь, но знай, что говоришь!

Ворвались в дом Сабанского. Какой-то холоп за пищаль схватился, Григорий смаху отсек ему руку:

– Уж одной-то рукой в ладоши не хлопнешь!

Сабанского вяжут, его женка обзывается, плюется. Бадубайка дернул у нее золотую сережку, ухо порвал. Изловчилась, стукнула князца оловянным блюдом. Бадубайка взвыл, ударил Сабаниху головой в живот. Поймал девку Сабанскую. Всю ощупал под предлогом поиска запретного письма. Девка тугая оказалась, Бадубайка до того расчувствовался, что даже позабыл сережки с девки снять.

Однако Григорий и Томас ничего не забыли. Дорогие шубы и шапки забрали, вдруг в них крамола какая упрятана? Приторочили добычу к седлам и ускакали.

А народ в городе разный. То ли от бухарцев надуло, то ли от татар нанесло, но только стали поговаривать, что Навьи должны воспользоваться тем, что в Томском в живых нет согласия. Будет ночь: прискачут мертвые на мертвых конях своих и будут у них луки и сабли в мертвых руках. И поразят в Томском всех живых, исчезнут.

Илья Микитич велел доискаться, кто слухи пущает. Еще повелел обыскать всех, кто в сторону Тобольска направляется, любую бумажку – отбирать. А еще смотр своему войску устроил.

Построились конные и пешие, пошли за озеро, на Каштак-гору. Пушкари в красных шапках с темной опушкой, кафтан красен, сапоги черные, на поясах – висюльки, берендейками именуемые, отмерять порох. Еще к поясам подвешены кожаные зелейницы. Пряжки медные сияют как солнышки. Казаки гарцуют в алых кафтанах, пищали при них и сабли бухарские, а в зубах – богомерзкие антихристовы трубки.

Илья Микитич впереди всех скачет, сабля у него трухменская, что твое колесо! Рукоятка каменьями вся переливается, кафтан лазорев, шапка розова. Войско пансирями блестит, шеломами, в литавры бьет, в трубы дудит, в барабанные лукошки колотит. Дротики, копья, секиры, что лес, торчат.